На краю небытия. Философические повести и эссе - Владимир Карлович Кантор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо подняться, вылезти из-под одеяла, встать ногами на пол. «Пока Даша в отъезде, надо не забывать цветы поливать», – говорил он себе, и это был один из внешних стимулов, заставлявших его что-то делать. Нельзя умирать в одиночестве. Самая страшная смерть. Днями думаешь, чем себя занять, чем время наполнить. Ну, суп из пакетика сварил, сардельку, которую есть не хочется. Лучше на больничной койке, даже в лагерном бараке, хотя нет, судя по рассказам, там уж совсем полное одиночество. Может, Даша все же вернется… Уж очень много она здесь работала. А сама нездорова. Все время давление высокое, так с ним то на лекции, то на синхронные переводы ездила. По утрам жаловалась, что вся разбита, но вставала и ехала. Как она сейчас живет?
Прижавшись щекой к подушке, время от времени утирая наволочкой глаза, он думал: «Во всем видна бесперспективность человеческого бытия. Когда нет веры, а ее нет, то жизнь теряет смысл. Через пару лет даже память о самом замечательном человеке уйдет. Умерла мама. Живу ли я каждую минуту памятью о ней? Нет, отвлекают всякие дела». Павел подумал, что сегодняшнее его состояние – один из моментов расплаты, что за бесконечной сменой впечатлений забывал о маме. Перед смертью она рассказывала много раз повторявшийся один и тот же сон. Ей снилось, что идет она мимо оврага (или глубокой ямы), а там набросаны кожаные куртки, кожаные пальто, какая-то вполне приличная одежда. Но спуститься сил нет. Она иногда просит тех, кто внизу в вещах роется, показать ей то или иное. Ей показывают. «Нет, не то!» – восклицает она. И так повторялось много дней. Что это было?.. Страх пенсионера, что дети не будут помогать? А теперь он такой же. Но нет, думал Павел: нет вечного возвращения, Ницше не прав, есть лишь постоянное возвращение человека в небытие. Это вечный путь, проходимый каждым.
Он вспомнил, как Даша рассказала ему в самом начале их романа, что однокурсник сказал ей:
– Мужика завела? Или влюбилась?
– Почему? – удивилась она этой проницательности, вроде никак себя не выдавала.
– Да с тобой можно смело в самые темные подворотни заходить. Не страшно.
– Почему?
– Потому что светишься вся!
Это поразительное свойство влюбленных женщин он и сам наблюдал, оно лучше всяких слов рассказывало об их подлинных чувствах. Он стеснялся, что на тридцать лет старше ее, что она еще совсем юная, думал, что любит его за его знания и ум и мигом разочаруется, когда узнает о нажитых им с возрастом болячках. Как-то машинально, говоря по телефону с ней, с трудом урвав момент для этого разговора, пожаловался на здоровье и даже испугался, ведь что молодой женщине до его болячек! Но она спокойно сказала: «Мне можешь жаловаться!» Это было удивительно и трогательно.
Потом понял, что отношение ее к нему было сложнее. Отец оставил их с матерью, когда Даша была еще маленькая. И так получилось, что Галахов стал ей и любовником, и отцом, а потом (хоть они так и не расписались) по сути дела мужем. Труднее всего ей было как-то называть его. Наедине, в письмах, конечно, милый, а на людях? Ей казалось, что будут насмехаться над ней, да и самой было неловко звать мужчину много старше ее, известного ученого, просто по имени. И она стала звать его по фамилии – Галахов, сама к этому привыкла, да и все привыкли. Только отец почему-то ворчал: «Она тебя зовет по фамилии, как Наталья Николаевна звала Пушкина». В тот жуткий вечер, когда они возвращались от Лени Гаврилова и их чуть было не убила шпана, он предложил ей руку и сердце, а она в ответ очень по-детски, но твердо: «Галахов, мы с тобой хорошо жить будем». И жили хорошо, пока, пока, пока… Да, пока она его не оставила год назад. И уехала в США. Как нарочно, первая лекция, которую он читал ее курсу, была на тему Америки в русской литературе девятнадцатого века, и он рассказывал, что для русских писателей Америка казалась тем светом. И Даша пропала для него. Но теперь он утешал себя, что это все же Америка, а не тот свет. Что иногда она там вспоминает о нем.
Она была немного выше его, иногда важно говорила: «Галахов, у тебя теперь высокая дама». Но тут же наклоняла голову и тревожно заглядывала ему в лицо, не обидела ли. И видя, что он не сердится, начинала светиться всем своим круглым лицом, всеми своими ямочками. Как она смешно ревновала, маленькая, что он такой бывалый. Ревновала к медсестрам, когда он лежал в больнице, к продавщицам, улыбавшимся Галахову, к тому, что молодая врач-невропатолог пригласила его в свой кабинет и продержала там почти час. «Да что же я, не понимаю, что тебя все хотят!» При этом по первому его зову она бросала учебу, мчалась к нему, жадно и страстно принимала его любовь, хотя порой и бормотала:
– Я из-за тебя двоечницей стану.
Пока они не жили вместе и он много ездил, стеснялся этого, а брать ее с собой на конференции было трудно, почти невозможно, и он бормотал, извиняясь:
– Я взять тебя с собой не смогу.
– Я понимаю, я почти и не существую, чувствую себя абсолютно виртуальной.
– Такая большая и красивая.
– Такая большая, а вся помещаюсь в телефонную трубку.
А теперь и в самом деле она стала виртуальной.
Отъезд вдаль всегда напоминает похороны, а похороны напоминают отъезд. Наверно, соседка видела, как Даша все же проехала мимо дома (да, все же проехала!), ожидая, что Павел
