Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века - Александр Васинский

— А что же за фокусы-то? — осторожно спросил Коля.

— Ну, ерунда всякая — поднять им ведерко с шампанским и льдом или свет когда погасят, твой прибор один в особую краску окрашен и должен определенные движения в такт музыке производить. Это все менеджер и режиссер тебе скажут.

— Но, Тимоша, ты же знаешь, я Нине не изменяю, поэтому…

— Об этом забудь. Все добровольно. Я приехал сюда один с Верой Николаевной — помнишь такую? Мы вместе живем, снимаем квартиру, она все делает по хозяйству, а все остальное ее не касается. Ты же можешь закончить свой номер — и домой. Главное, быстрей покажись менеджеру и хозяину, некому, понимаешь, работать, на меня, конечно, ходят, сам увидишь, но один я не могу. Мне нужна смена. Три-четыре парня — и мы работаем классно, по сменам, лучше не придумаешь.

— А вот ты говоришь — ведерко-то со льдом и шампанским поднимать, — сказал Коля. — Столько лет прошло. Я не уверен, что…

— Коля, — перебил его флотский друг, — там целая программа, режиссер, менеджер, все предусмотрено, у нас там нормы безопасности, страховки, перегрузки, шампанское пластиковое, лед ненастоящий, это ребенок поднимает. Но подъемный кран нужен настоящий. Понимаешь?

Смотрины к менеджеру назначили назавтра на одиннадцать. Тимофей приехал к Казанскому вокзалу, где ночевал Коля, Коля умылся и побрился в вокзальном туалете, взял из камеры хранения глаженый костюм.

Тимоша был в своем репертуаре — красивый, белокурый, на BMW с какой-то девицей на заднем сиденье. Открыл сзади дверцу, сказал, чтобы Коля садился с девицей рядом.

— Это Лиз, мой менеджер, — сказал Тимофей. — А это Коля, мой флотский друг и счастливый половой соперник.

Он захохотал, но ему это как-то не шло.

— Мы съездим в офис, — сказала Лиз. — Покажемся режиссеру, и если все подойдет, утрясем формальности. О'кей?

Коля кивнул, ерзнув на мягком приятно пахнущем сиденье. Его ужасно смущало, что эта Лиз просто вперилась ему в пах, где под брюками, втиснутый в плавки, буквально глыбился Колин… хотел написать пенис, нет, не то… гениталии… тем более не подходит… фаллос… теплее, но как-то звучит архаично и все-таки мягковато. Нет, господа, в недрах брючного фрагмента томился… назовем вещи своими незаёмными и национально созвучными именами… томился не пенис, не гениталия, не фаллос, а головастый, налитой, бокастый, щекастый, молоткастый, безразмерный русский чудо-богатырь.

Когда Колю ввели на второй этаж и представили режиссеру (кстати, с образованием ГИТИСа), Коля успел устать и от болтовни Тимоши, и от менеджера. Он боялся, что и режиссер будет терзать его разговорами. Но этот режиссер лет сорока только быстро оглядел его, остался, видимо, недоволен и произнес только одно слово:

— Раздевайтесь.

Коля не спеша снял костюм, рубашку (галстук тот из супермаркета он почему-то не стал надевать), потом спустил плавки, выпростав из тенет залежавшегося в скрюченной позе Хуссейна, снял почему-то носки (как в военкомате), сложил вещи на стуле и повернулся к режиссеру, так сказать, лицом. В этот момент залежавшийся Хуссейн, обретя свободу, стал как бы разворачиваться кольцами и обретать скользящую толщину. Режиссер как-то неуместно для мужчины крякнул и не совсем своим голосом проверещал в соседнюю комнату:

— Луиза, Луиза-а!

Из служебной двери выбежала менеджер, профессионально обошла Колю кругом и деловым, спокойным, коммерческим голосом сказала:

— Вот это я понимаю маскулинность.

Колю привели в большую гримерную. Там уже находился Тимофей, загримированный не то под Моцарта, не то под Сальери — напудренный, в парике, в зеленых коротких панталонах и салатного цвета чулках и черных штиблетах с пряжками. Очень выделялся на панталонах гульфик, специально сделанный из плотного бархата.

Возле Тимоши крутились гримерши, костюмерши и еще какие-то дивы с непомерно огромными глазами, предназначенными, видимо, для существ, ведущих преимущественно ночной образ жизни.

Колю усадили перед зеркалами и стали искать сценический имидж. Сомбреро, мушкетерские шляпы и парики XVIII века отпали сразу же: в простенькой славянской физиономии Коли заключался совсем другой шарм, и режиссер Эдик его с пятого или шестого захода нашел. Во-первых, он удалил Луизу и провел с Колей сеанс психоанализа (режиссер оказался поклонником Фрейда). Получив сведения о городе Реутове, пляжных страданиях маленького гиганта, о тараканах, жене Нине, пережившей страшную брачную ночь и выдававшую себя за жену полковника и т. д. и т. д., он безошибочно подошел к шкафу военной амуниции, примерил Коле фуражку, китель и брюки полковника, попросил включить фонограмму Пугачевой и, позвав Луизу, сказал:

— Немного поработать с пластикой, с лицом, и будет суперномер «НАСТОЯЩИЙ ПОЛКОВНИК».

Не стану, господа, говорить, как и самому Коле понравилась эта режиссерская находка. Недели через две интенсивных занятий, включая работу над фигурой (атлетика, культуристика, спецупражнения для Хуссейна, включавшие в себя сложные элементы дрессуры — когда быть в спокойном (Эдик называл это «в полусонном состоянии»), когда «чуть проснуться», быть «спросонья», когда «ни в одном глазу», а когда уже подать себя, «встать на дыбы» и т. п.

Успех «Полковника» был не то что ярче, чем «Моцарта», но больше нравился женской части публики в основном благодаря заключительному пассажу: освобожденный от звезд на погонах, от пуговиц мундира (номер раздевания развивался постепенно и занимал под музыку минут восемь— десять), от застежек трусов и носков Коля в конце номера при внезапно погасшем свете делал на нем, покрытом светящейся в темноте спецкраской, короткую стойку с вытянутыми ласточкой руками. Этот финал вызывал у публики фурор.

Уходил Коля из клуба XXL обычно под утро. «Бисы» иногда затягивались до часов семи-восьми. Он уже перестал стесняться своей наготы и относился к ней точно так же, как женщины легкого поведения: «Моя территория: что хочу, то и делаю». В своем роде Коля даже похорошел. Режиссер «вытянул» в нем не только «настоящего полковника», но и высшего офицера, и Коля Савушкин, как и Тимоша, оброс бескорыстными фанатками…

Однажды Коля закончил программу совсем поздно, ехал по набережной, и ему пришла в голову мысль заехать к Нине на ее выходной. Сумерки были по-осеннему ранними, подслеповатыми. На всем разливалась какая-то муть. Это было утро в том состоянии, что оно еще не было готово к тому, чтобы на него смотрели и тем более разглядывали. Коля так и ехал, почти не глядя по сторонам. У него уже с неделю был слегка подержанный спортивный двухместный «альфа-ромео» с поднятым верхом, не менее 500 ежеутренних баксов и небольшая квартирка в районе ипподрома.

В такое вот подслеповатое утро в Нинин выходной он подъехал на своей красной машине, облаченный в реквизитный полковничий мундир и по мобильному набрал ее номер.

— Аллё, — сонно, недовольно, полупонимающе, еще не проснулась.

— Здравствуй, — сказал Коля. — Извини, что рано. Я проездом.

— Проездом?

— Это длинный разговор, Нина. Я, кстати, вызывал тебя на разговор по телевизору, ночью, в Реутове…

— Что-то было, Коля, но я не поняла. А ты, собственно, где?

— Нин, положи трубку на стол, подойди к окну на кухне и посмотри вниз.

Он хотел сразу сказать ей, как по ней соскучился и вообще… и что сегодня ровно 10 лет и 10 недель со дня их свадьбы, и что он хотел бы пригласить ее на вечер…

Нина была в халате и еще не причесана со сна, но именно эту утреннюю неприбранность он любил в ней больше всего. Ему даже ужасно нравился утренний спертый телесный запах из-под одеяла, когда она при нем вставала с постели.

Как он и сказал, она подошла к окну на кухне и слегка свесилась с подоконника. Сад за окном еще спал, хотя слышны были крики потревоженных птиц. Вполглаза она разглядела красную машину с открытым верхом, за рулем сидел Коля в военной форме и что-то ей говорил.

Неожиданно пробилось солнце, неубранные мусорные контейнеры в этой части сада, так же как уродливые авторакушки, плавали в серых подсвеченных испарениях, отходя от ночного морока.

Внизу урчал мотор.

Нина еще не совсем отошла от сна, она еще не сделала того решительного выдоха, который делает женщина, чтобы внутренне обозначить в себе готовность выйти, так сказать, на сцену жизни. Она еще была в полусне.

— Она вон там, в окне, видишь, Лапиков, мы ее нашли, Лапиков! — услышала она его ослабевший или намеренно измененный голос, но она его сразу узнала. Сердце ее заколотилось. Что-то верещал по телефону Никола, но она даже не прислушивалась. Она запахнула отвороты халата и только ждала, что еще скажет тот, любимый.

— Смотри, чтоб не убежала Бобо. Слышь?..

— Само собой.

— Ну а потом займешься этим ряженым полковником.

Нина ничего этого не слышала, она подошла к большому зеркалу в прихожей, чтобы привести себя в порядок, но своего отражения в зеркале она не увидела. Нимфа настолько зачахла от любви к Нарциссу, что от нее остался один голос. «Да где же ты, черт плешивый, — с досадой крикнула она. — Я уже не могу ждать!..»