М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество - Р. В. Иванов-Разумник

„Предчувствия, гадания, помыслы и заботы современного человека“ являются в рукописи более полной редакцией дневника Ржанищева, чем в печатном тексте, при чем в рукописном тексте гораздо более, чем в печатном, подробностей всё о том же так хорошо известном нам деле фабрикантов братьев Хлудовых. Впрочем, и в печатном тексте дневника от 11 ноябре 1858 года сохранилась фраза: „приезжал англичанин с фабрики; спрашивал, не соглашусь ли отпустить в работу девок, и цену за сие давал изрядную“… Явно целя в известную нам статью „Проезжего“, Салтыков тут же прибавлял от имени автора дневника, „что это совсем не сделка, а просто доброе дело“. Так как „Еще скрежет зубовный“ не мог появиться в печати, то Салтыков, как видим, постоянно пользовался случаем в дальнейших очерках возвращаться к этому столь задевшему его делу времен его рязанского вицегубернаторства.

Но все это — мелкие частности; основным содержанием очерка по-прежнему является сатирическое описание провинциального общества в эпоху „глуповского возрождения“, о котором „нужно же было какомуто, прости господи, кобелю борзому заговорить!“. Само сочетание этих двух слов заключало в себе, по мысли сатирика, приговор над вложенным в них понятием. („Возрождение глуповское!.. воля ваша, тут есть что-то непроходимое, что-то до такой степени несовместимое, что мысль самая дерзкая невольно цепенеет перед дремучим величием этой задачи. Да помилуйте! Да осмотритесь же кругом себя!“ Этот здравый взгляд не мешал, однако, Салтыкову относиться с верой в грядущие общественные силы; сатирический очерк свой он заканчивает заявлением, что „глуповское миросозерцание, глуповская закваска жизни находятся в агонии — это несомненно. Но агония всегда сопровождается предсмертными корчами, в которых заключена страшная конвульсивная сила“. Представителями этой силы он считал новоглуповцев, которые пришли на смену „древлеглуповскому миросозерцанию“ и которые уже не смогут удержаться на старой почве. Символ старого Глупова, пресловутая Матрена Ивановна, думает и надеется, „что глуповцам не будет конца, что за новоглуповцами последуют новейшие глуповцы, а за новейшими — самоновейшие, и так далее, до скончания веков“. Но сатирик убежден, что „этого не будет“, и что новоглуповец — „последний из глуповцев“. Мы увидим, что Салтыкову очень скоро пришлось отказаться от этих розовых надежд и что все последующее тридцатилетие его литературной деятельности прошло в неустанной борьбе с вечно возрождающимися глуповцами, которая продолжается и до сего дня. Матрена Ивановна оказалась права.

В заключение этого разбора очерка „Наши глуповские дела“ следует упомянуть, что сохранившийся автограф его дает очень интересную редакцию текста с рядом еще неизвестных вариантов, а главное позволяет установить хронологию сцены „Погоня за счастьем“, о которой приходилось говорить в предыдущей главе. Дело в том, что автограф „Наших глуповских дел“ представляет собою сводную редакцию этого очерка с пьесой „Погоня за счастьем“; это обстоятельство является решающим для определения хронологии пьески, которая должна быть отнесена к лету или осени 1861 г., когда был написан очерк „Наши глуповские дела“ [154].

Очерком „К читателю“ открываются произведения глуповского цикла, напечатанные Салтыковым в 1862 году. Очерк этот появился в февральской книжке „Современника“ за 1862 год, хотя, повидимому, был написан не позднее ноября или начала декабря предыдущего года. Но крайней мере в письме к Некрасову от 25 декабря 1861 года Салтыков сообщал, что посылает в редакцию корректуру очерка „с сделанными изменениями“, и прибавлял к этому: „надеюсь, что цензор пропустит; если же и за тем не пропустит, то лучше совсем не печатать, потому что выйдет бессмыслица“ [155]. Неделею позднее Салтыков писал в контору журнала: „покорнейше прошу контору уведомить меня, будет ли помещена в январской книжке „Современника“ статья моя „К читателю“ в том виде, как она мною исправлена“ [156]. Все это показывает, что статья подверглась искажениям в цензуре и вторично исправлялась Салтыковым; коекакие указания на это могут дать фрагменты автографической рукописи, сохранившиеся у Салтыкова [157]. Хронологические указания эти являются существенными в виду того, что опровергают мнение, существовавшее до сих пор, будто бы Салтыков в этом своем очерке имел в виду дворянские выступления конца января 1862 года. Как видим, к этому времени статья Салтыкова в исправленном виде находилась уже в редакции [158].

Какие были эти события и о каких аналогичных событиях говорил Салтыков в этом своем очерке? 23 января 1862 г. московское дворянское собрание подало адрес государю, одновременно ходатайствуя и о либеральных реформах (расширение свободы печати, введение суда присяжных и даже созвание „выборных людей от всех сословий государства в Москву“), и о соблюдении дворянских интересов (правительственное обеспечение полной уплаты оброков и выкупа). Салтыков написал свой очерк месяца за два до этого выступления московских дворян, но ему и не надо было дожидаться такого выступления, потому что все предыдущие действия либеральных помещиков были совершенно такого же рода. Один из самых ярых крепостников, племянник князя Орлова, М. А. Безобразов (которого не надо смешивать ни с крепостникомпублицистом Н. А. Безобразовым, ни с либеральным другом Салтыкова В. П. Безобразовым), еще в 1859 году подал государю записку, одновременно проникнутую и крепостническими тенденциями, и требованием самоуправления для дворян и ограничения самодержавия. Такой либерализм на крепостнической основе был хорошо знаком Салтыкову, и ему не раз уже приходилось бороться с ним и в своих публицистических статьях 1861 года (полемика со Ржевским), и в уже известных нам сатирических фельетонах этого же времени. В очерке „К читателю“ он лишь подвел итог всем таким выступлениям.

Еще в письме к Анненкову от 27 января 1860 года Салтыков говорил о „либеральном терроризме, который всасывается ныне всюду. Вот отчего я вознамерился бежать из Рязани, что и здесь также намерен этот терроризм воцариться“ [159]. Это было написано немедленно вслед за уже известным нам выступлением рязанских крепостниковлибералов против петербургской бюрократии; прошло два года — и этот либерализм расцвел уже пышным цветом. „В публичных местах нет отбоя от либералов всевозможных шерстей, и только слишком чуткое и привычное ухо, за шумихою пустозвонных фраз, может подметить старинную заскорузлость воззрений и какоето лукавое, чуть сдерживаемое приурочивание вопросов общих, исторических, к пошленьким интересам скотного двора своей собственной жизни“, — так ставит Салтыков на первых же страницах очерка „К читателю“ основную его тему. Он описывает „либеральный разговор“ в вагоне, где французпутешественник в разговоре с помещиком узнаёт, что идеалом последнего одновременно является и „le systeme du selfgovernment“ и также „la libre initative des pomeschiks“, и система самоуправления и „свободная инициатива помещиков“. Салтыков издевается над этими либеральными требованиями, заявляя, что и самоуправление, и свободная инициатива помещиков „достаточно проявили свои достоинства в продолжение нескольких столетий“, в эпоху крепостного права. Попутно Салтыков пускает ядовитую стрелу „в знаменитого публициста и защитника свободы Ржевского“ и в его соратника, пресловутого крепостникапублициста дворянина Юматова, с его англоманством, преклонением перед „английской джентри“ и ссылками на Гнейста, явно имея в виду какую-то „статью господина Юматова в одной газете“. „И даже, как бы вы думали, — иронически заканчивает Салтыков устами одного из действующих лиц очерка, — даже не в Петербурге и не в Москве писано, а так в какомто Сердобске — уму непостижимо!“ Здесь говорится о статьях Юматова, помеченных Сердобском и печатавшихся в „Современной Летописи“ Каткова в 1861–1862 гг. [160]; в них мы находим типичное катковское англоманство, постоянные ссылки на Монталамбера, Гнейста и другие авторитеты. „Умрем, но напакостим! — восклицаешь ты, автор золотушных фельетоновреклам, — ты идол Ноздревых и Чертопхановых!“ — говорит Салтыков, направляя эту свою стрелу прямо в Каткова.

Под знаком такого либерализма проходит все глуповское возрождение; все бывшие крепостники стали теперь либералами и отчасти пустили шип позмеиному, отчасти защелкали посоловьиному. „И вот отчего, в настоящую минуту, нет того болота на всем пространстве глуповских палестин, в котором не слышалось бы щелкание соловьялиберала“. Но все эти „рекламы либерализма“ Салтыков считает „не больше как прыщами, посредством которых разрешилось долгосдерживаемое умственное глуповское худосочие“; и Салтыков заявляет, что он положительным образом протестует „против претензии прыщей на право бесконечного господства в жизни“. Он иронически замечает, что „как ни привлекательно приволье дней минувших, но оно невозвратимо“ и что у всех этих соловьевлибералов „жизнь ускользнула промеж пальцев“. Этим объясняется озлобленность либералов на эпоху реформ; как ни заливались они соловьями, но в конце концов „пестрая риза ложного либерализма упала сама собою, фраза значительно похудела и утратила свою одутловатость, реклама стушевалась… Очень приятно!“.