Лунный зверь - Гарри Килворт

У Хваткого не хватило сил даже как следует облизать укушенный нос. Лисы поняли, что пес на последнем издыхании и, вполне возможно, не дотянет до вечера. Как бы ни хорохорился Хваткий, взгляд потухших глаз выдавал его. Камио налетел на пса, не разобравшись, что тот слаб, как котенок, оставшийся без материнского молока. Казалось бы, лис должен был устыдиться, увидев, что связался с полуживым соперником. Но Камио не мог сочувствовать своему заклятому врагу, который всю жизнь преследовал его соплеменников и, опьяненный кровью, рвал их на куски.

— Оставь его, Камио, — сказала О-ха. — Он ничего нам не сделает. Пора на охоту, а то скоро прилив. Идем.

Пока они охотились, пошел сильный дождь, и лисы с радостью предвкушали, что, вернувшись на катер, напьются пресной воды, которая скапливалась на днище. В тот день они нашли трех убитых гусей, — возможно, люди выпустили в птиц пули, предназначенные лисам, собакам и барсукам. Неизбывный Страх еще не улегся, и им надо оставаться в болотах, поняли О-ха и Камио. Одного гуся они припрятали в зарослях тростника, а двух других унесли с собой. Каждый вцепился зубами в шею птицы и потащил так, что тяжелое тело гуся волочилось по земле. Лисы никогда не перекидывают добычу за спину, хотя некоторые люди полагают, что они переносят увесистых птиц именно так, наиболее удобным способом.

Вернувшись домой, они обнаружили, что Хваткий жив и вылакал всю дождевую воду, впрочем, глаза его потускнели еще больше. Пес был истощен до крайности, ребра его натягивали облезлую шкуру, словно железные обручи. Пока лисы ели, он не сводил с гусей жадного взгляда. Наконец О-ха и Камио до отказа набили животы и отошли от добычи. Тогда пес, урча, набросился на остатки гусей. «Ишь разлакомился, надо бы его отогнать», — лениво подумала О-ха. Но лисица была сыта и потому не жалела мяса. Она улеглась, опустив голову на пушистый бок Камио. Лис тоже не стал мешать Хваткому, и пес наелся до отвала. Глаза его немедленно загорелись живым блеском. Он устроился на обшарпанном сиденье в кабине и заснул. Меж тем наступил прилив, катер захлестнула солоноватая вода, и в маленьких водоворотах закружились гусиные перья и кости.

Теперь, когда О-ха приходилось делить кров с собакой, да еще и охотничьей, в душе ее постоянно царило смятение. Стоило ей, проснувшись, ощутить запах пса, ее тут же охватывала паника, с которой не могли совладать никакие доводы разума. Этот запах не просто был ей противен — он оскорблял ее чувства, особенно когда смешивался с запахом Камио, ее мужа. Если Хваткий принимался шумно чесаться и скрестись, это так раздражало ее, что она еле сдерживалась, чтобы не наброситься на пса. Ему было достаточно рыгнуть, чтобы О-ха вышла из себя.

Но порой, когда Завывай, проникая сквозь щелястые бока катера, относил собачий запах прочь от лисицы, она смотрела на своего постылого соседа более снисходительно. Конечно, за свою жизнь он погубил несчетное множество лис, но сейчас дух его сломлен, одряхлевшее тело отказывается служить, и лишь упрямство мешает Хваткому признать, что как охотник он кончился. Иногда пес бормотал что-то о минувших днях, когда он стяжал себе почет и славу, выслеживая и убивая лис. О-ха, к собственному великому недоумению, обнаружила, что эти рассказы не вызывают у нее возмущения. Напротив, в душе ее шевелилась порой жалость к Хваткому. Всю жизнь пес не принадлежал себе — им повелевал могущественный некто, который в конце концов предал своего верного раба. Хваткий всецело доверился тому, кто был этого не достоин, он служил хозяину верой и правдой, но, когда силы оставили пса, его выбросили как ненужный хлам. Вся его жизнь была пропитана ложью, в которую он пытался поверить сам и убедить своих слушателей.

— Хозяин души во мне не чаял, ценил меня куда больше других своих собак, меня холили и лелеяли, надышаться на меня не могли. Уж конечно, мне всегда доставались отборные куски. Спору нет, я по праву заслужил это — я действительно был лучшим из лучших. Ни одна собака не могла со мной сравниться. В тот день, когда я отправился служить на ферме, хозяин рыдал от горя. Но он не смел меня удерживать, потому что понимал — я гордый пес. Теперь, когда я уже немолод, мне не пристало плестись в хвосте своры гончих. Конечно, охранять ферму не так увлекательно, как убивать лис. Но и это важное дело, очень важное. Люди знали: когда я рядом, они в полной безопасности. И уж как они меня обожали, как восхищались…

Если бы Хваткий, не сбиваясь, твердил одно и то же, лисы, наверное, поверили бы его россказням. Но порой пса прорывало, и, задыхаясь от обиды, он последними словами поносил бывшего хозяина, с отвращением отзывался о ферме и ее обитателях. Как-то он посягнул даже на собственную персону и принялся клясть свою нынешнюю нерасторопность, из-за которой он утратил блистательное положение в собачьем обществе.

О-ха понимала, что пустое бахвальство пса должно внушать ей лишь презрение, но иногда слушала Хваткого с сочувствием и грустью, хотя сама злилась на себя за это. С тех пор как пес появился здесь, лисица утратила покой — в груди ее беспрестанно бушевали самые противоречивые чувства.

Однажды в сумерках, когда все трое устраивались на ночлег в кабине, Камио спросил у пса:

— А как тебя занесло в такую даль? Заблудился, что ли?

В ответ они впервые услышали от Хваткого что-то похожее на правду.

— Ты что, рыжая бестия, спятил? Такая собака, как я, не может заблудиться! — возмутился Хваткий, но в голосе его не чувствовалось настоящей злобы. — Я здешние окрестности знаю как собственные лапы. Найду дорогу домой с закрытыми глазами, даже в тумане, густом, как гороховый суп. Ясно, я не потерялся, а убежал сам.

— Убежал? — удивилась О-ха. — С чего это вдруг?

— Надоело сидеть на цепи. Помнишь мою цепь, лисица? Ты ведь приходила на ферму как-то ночью, я запомнил твой запах. Проклятая цепь! Я благородный охотник, а не дворовый ублюдок. Привык бегать на свободе, привык, чтобы вольный ветер ерошил мою шерсть, а запахи земли наполняли мои ноздри. А там, на ферме, я едва не свихнулся. День за днем болтаешься на цепи, сделал семь шагов — и назад. Вам, лисам, диким тварям, этого, конечно, не понять.

— Отчего же. — С Камио мигом соскочил сон. — Я и сам испытал нечто подобное. Семь шагов, знакомы мне эти семь шагов. Да, пес, выходит, мы с тобой товарищи по несчастью. Оба перенесли кошмар заточения и, воспылав стремлением к свободе…

Камио порой впадал в высокопарность, и О-ха, зная эту его особенность, поспешила перебить мужа.

— Так что же с тобой случилось? — спросила она у Хваткого.

— Как-то ночью мне удалось освободиться, выскользнуть из ошейника. Я помчался в поля и охотился, охотился, охотился — бросался в погоню за всем, что движется. За лисами тоже. Жаль только, ни одной не поймал. Но все равно я чувствовал себя прежним Хватким, главарем своры гончих. Но утром я вернулся домой. Я не собирался становиться бродягой. Я честная собака и помню о долге. Помню, что мое место — рядом с людьми. Если бы я не вернулся, то предал бы их. А хозяева есть хозяева. Их надо чтить. Я хотел лишь немного глотнуть свободы, но они…