Последние дни Помпей - Эдвард Бульвер-Литтон

— Ты лжешь, негодный раб! — воскликнул Диомед в гневе. — Ты уже стоил мне достаточно, чтобы разорить самого Лукулла! Ну-ка, подойди, я с тобой поговорю!

Раб, хитро подмигнув своим собратьям, повиновался.

— Ах ты прохвост! — сказал Диомед с гневом. — Как посмел ты созвать всех этих негодяев в мой дом? Да у каждого из них на лбу написано, что он вор!

— Уверяю тебя, хозяин, что это всё самые почтенные люди, лучшие повара в городе, их очень трудно нанять. Но ради меня. .

— Ради тебя, несчастный! — перебил его Диомед. — Сколько украденных у меня денег, сколько утаенных монет, сколько хорошего мяса, проданного потом в городских предместьях, сколько тысяч, уплаченных якобы за поврежденную бронзу и разбитую посуду, ты отдал им, чтобы они работали ради тебя?

— Да нет же, хозяин, ты напрасно меня подозреваешь. Будь я проклят, если..

— Не клянись! — снова перебил его взбешенный Диомед. — А то боги поразят тебя за ложную клятву, и я останусь без повара перед самым пиром!.. Но довольно, мы еще поговорим об этом. Следи покуда хорошенько за своими негодными помощниками и не рассказывай мне завтра басни про разбитые блюда и невесть куда исчезнувшие чаши, не то я исполосую тебе всю спину! И помни: ты заставил меня немало заплатить за этих фригийских рябчиков. Клянусь Геркулесом, этих денег хватило бы скромному человеку на целый год, так смотри же, чтоб рябчики не пережарились. В последний раз, Конгрион, когда я давал пирдрузьям, ты, хвастун, обещал на славу приготовить мелосского журавля, а он вышел твердый, как камень с Этны, словно все пламя Флегетона выжгло из негосоки. Будь же осторожен и умерен, Конгрион. Умеренность — мать великих деяний; если не бережешь я некие деньги, то по крайней мере заботься всегда нем добром имени.

— Такая будет трапеза, какой в Помпеях со времен Геркулеса не видели!

— Легче, легче — опять твои проклятые похвальбы! Но слушай, Конгрион, у мальчишки, который ругал мои формы для сластей, у этого остроязычного новичка, было ли что-нибудь, кроме дерзости, на языке, когда он порочил красоту моих форм? Я не хочу быть старомодным, Конгрион.

— Нет, просто у нас, поваров, такой обычай, — отвечал Конгрион, — порицать кухонную утварь, чтобы подчеркнуть наше искусство. Формы для сластей очень красивые, но я посоветовал бы хозяину при случае купить новые..

— Довольно! — воскликнул Диомед, который, видимо, поклялся никогда не давать своему рабу договорить. — Теперь берись за дело — старайся превзойти самого себя. Пусть все завидуют Диомеду, что у него такой повар, пусть рабы в Помпеях назовут тебя Конгрионом Великим. Ступай!.. Или нет, постой, ты ведь не все деньги потратил, что я дал тебе на расходы?

— Увы, все! За соловьиные языки, римскую колбасу, устрицы из Британии и всякие мелочи, которые и не перечислить, еще не заплачено. Но это не беда. Все верят в долг главному повару богача Диомеда!

— О расточитель! Какие траты! Какое излишества! Я разорен! Но ступай же, поторапливайся. Присматривай, пробуй, старайся, лезь из кожи вон! Пустьримский сенатор не презирает скромного торговца из Помпеи. Иди, раб, и помни про фригийских рябчиков.

Повар исчез, а дородный Диомед прошествовал в более приятные комнаты. Все было как он велел: Фонтаны весело журчали, цветы были свежими, мозаичные полы блестели как зеркало.

— Где моя дочь Юлия? — спросил он.

— Принимает ванну.

— А, хорошо, что мне напомнили! Время не ждет. Надо принять ванну и мне…

ГЛАВА III

Прием и пир в Помпеях

Саллюстий и Главк не спеша шли к дому Диомеда. Несмотря на дурные привычки, у Саллюстия было немало достоинств. Он был бы преданным другом, полезным гражданином, короче говоря — превосходным человеком, если б не вбил себе в голову, что должен быть философом. Воспитанный в школах, где римляне преклонялись перед эхом греческой мудрости, он усвоил те искаженные доктрины, в которые поздние эпикурейцы превратили простое учение своего великого учителя. Он целиком предался наслаждениям и вообразил, что мудрецом может быть лишь веселый пьяница. Однако он был образован, умен и добр, а искренняя непосредственность самих его пороков казалась добродетельной рядом с безнадежной испорченностью Клодия и расслабленной изнеженностью Лепида; поэтому Главк любил его больше прочих, а он, в свою очередь, ценил благородные качества афинянина и любил его почти так же, как холодную мурену или чашу лучшего фалернского.

— Противный старик этот Диомед, — сказал Саллюстий, — но у него есть некоторые достоинства — в винном погребе.

— И очарование — в его дочери.

— Правда, Главк. Но мне кажется, это тебя не очень трогает. По-моему, Клодий хочет занять твое место.

— Желаю ему успеха. Красавица Юлия, конечно, ничьими исканиями пренебрегать не будет.

— Ты слишком строг к Юлии. Но в ней действительно есть что-то порочное — в конце концов, они отлично подойдут друг для друга. По-моему, мы очень снисходительны к этому никчемному игроку!

— Развлечения странным образом объединяют разных людей, — отвечал Главк. — Он меня забавляет..

— И льстит тебе. Да к тому же делает это мастерски! Он посыпает свои хвалы золотой пылью.

— Ты часто намекаешь, что он нечист на руку. Скажи, ты и в самом деле так думаешь?

— Дорогой Главк, римский аристократ должен поддерживать свое достоинство, а это обходится недешево. Клодию приходится мошенничать, как по-следнему плуту, чтобы жить, как подобает благородному мужу.

— Ха-ха! Ну, да я теперь бросил играть в кости. Ах, Саллюстий, когда я женюсь на Ионе, то, надеюсь, искуплю безумства юности. Мы оба рождены для лучшей жизни, мы созданы, чтобы служить в более возвышенных храмах, чем хлев Эпикура.

— Увы! — возразил Саллюстий печально. — Что знаем мы?.. Жизнь коротка, за гробом мрак. Нет иной мудрости, кроме той, которая говорит: «Наслаждайся!»

— Клянусь Вакхом, я иногда сомневаюсь, берем ли мы, наслаждаясь, от жизни все, что она может дать!

— Я человек умеренный, — сказал Саллюстий, — и довольствуюсь малым. Мы поступаем как злодеи, опьяняясь вином, когда стоим у порога смерти, но, если б мы этого не делали, бездна казалась бы такой ужасной! Признаюсь, я был склонен к мрачности, пока не пристрастился к вину, — оно вливает в тебя новую жизнь, мой милый Главк.

— Да! Но каждое утро за ней следует новая смерть.

— Верно, похмелье неприятно. Но, будь это не так, никто не стал бы читать книги. Я читаю по утрам, потому что, клянусь богами, до полудня я больше ни на что не годен.

— Фу, дикарь!