Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири - Коллектив авторов -- История

Глава четвертая

Тюрьма и Сибирь

[…] Во время моего пребывания в Кузнецке и вообще в Сибири 1866-го года туда высылались в большом числе поляки, прикосновенные к восстанию: в том числе было много крестьян Западного края, против которых даже и политических подозрений не было; они переселялись просто по самодурству администрации, а потому считались добровольными переселенцами. У русской бюрократии приемы очень просты, если она не имеет ни малейшего, даже фиктивного предлога. Я знал такое множество людей, участвовавших в восстании, как рядовых, так и передовых, как из Западного края, так и из Царства Польского, что мне пришлось не увидать, а перечувствовать всю жгучесть их боли. Очутившись в их среде, я имел перед собою самый несчастный из всех народов, принадлежащих к западноевропейской цивилизации. Перечислите все эти народы, ни одного из них нельзя сравнять с поляками по злополучию их судьбы. В Италии деспотические государи опирались на своих солдат, но эти солдаты были итальянцы; Гарибальди был невозможен в Польше 1863-го года. Венгерцы были под властью немцев, но немцы стояли выше их и по своей культуре, и по своему развитию, а затем они составляли только горсть людей среди австрийской империи; они победили венгерцев русским оружием, а затем должны были, без боя, сделать им те уступки, от которых отказывались. Я смотрел в лицо этим закованным в цепи полякам и думал: «Одну минуту вы осмелились мечтать о том, что вы снова завоюете себе свободное отечество, что это отечество снова заблистает яркою звездою между великими народами — и вот теперь до чего вы дожили! Счастливы те между вами, которые пали на поле битвы, они нашли себе вечное успокоение среди надежды и восторга — а вы? Можно ли сравнивать с вами те народы, которые сами создают себе свое положение, русских, французов, немцев, англичан; они никогда не имели ничего лучшего, чем то, что они теперь имеют, а если имели, то это только колебание сверху вниз, по силе инерции оно опять вознесет их наверх и еще выше прежнего; а вы долго были великими светочами в истории народов, светочами свободы и просвещения, и всего этого вы лишились волею судеб. Глядя на вас, я вспоминаю грека, великого, гениального грека, который подпал римскому владычеству и сделался жертвою римского деспотизма. Только с горячей слезою на глазах история может говорить о его судьбе. Я представляю себе, каковы были горькие чувства грека, когда он в цепях у римлян созерцал погибающие творения греческого гения. Но вы несчастнее грека. Грек погиб, но мог иметь некоторое утешение в том, что, погибая, он создал науку и философию своих победителей, а вы ничего не могли дать варварской империи, которая вас поглотила. Она уничтожила ваши университеты, ваши библиотеки, ваше просвещение и взамен получила только ту кору загрубения, которая нарастает на всяком злодее, когда он безнаказанно совершает великие преступления. Несчастной вашей судьбой вы напоминаете мне не греков, а мавров, завоеванных испанцами; точно так же, как они, вы сделались жертвою национального и религиозного фанатизма; точно так же, как они, вы погибаете бесплодно и окончательно».

Мне не долго пришлось ждать, я дожил до развязки их кровавого дела. С той же слепой яростью, с какой испанские короли преследовали мавров, Александр II-ой терзал теперь злополучных поляков, а мы русские не смели сказать ни слова в осуждение этой политики. Мы могли только думать про себя: сегодня их очередь, а завтра наша. Какое завтра, по инициативе Каткова[252] уже начала спускаться с цепи та свора взяточников и негодяев, которая мучила и терзала Россию при Николае; нам оставалось подставлять шею. Не за то я обвиняю Александра I-го, что он не исполнил венских трактатов, а за то, что он опозорил мое отечество; судьба вверила ему Польшу, и он обязан был во имя чести русского народа развить ее свободные учреждения, а он начал с того, что на каждом шагу нарушал права этого народа. Я проклинаю Николая I-го за то, что честь русского народа была ему вверена, и он опозорил эту честь. Как русский император, которому вверены были Финляндия, Остзейский край, Польша, он обязан был заботиться, чтобы просвещение, благосостояние и свобода процветали в них, по крайней мере, в той же самой мере, как в наиболее благодействующих странах Европы, а он подавил в них то, что он должен был развивать. Он сделал из них наших непримиримых врагов вместо того, чтобы соединить нас всех в один братский союз. Он сеял между нами вражду вместо того, чтобы делать нас горячо любящими друг друга соотечественниками. Когда он вызвал польское восстание дурным своим управлением, он должен был бы чувствовать за это свою вину перед нами и должен был бы исправить свою ошибку, а он с наглостью неисправимого преступника стал считать виноватыми поляков, а не себя, и управлял после этого Польшею хуже какого-нибудь монгола-завоевателя. Клеймо позора тебе за это от истории — зверь на престоле! Когда я увидал, как после 1863-го года поступали с поляками, тогда я мог сравнивать Александра II-го и Муравьева[253] только с такими укротителями бунтов, как Филипп II-ой[254] и герцог Альба[255]; я предчувствовал, что система отзовется на нас так же, как преследования мавров отозвались на судьбе Испании, и, к несчастью, мои предчувствия слишком скоро оправдались. В ужасной картине подавления восстания и ее последствий блеснул один только светлый луч: правительство восстания дало крестьянам такие права, каких им никогда бы не дождаться от русского правительства. Александр II-ой не решился поступить с ними так сурово, как он поступал в России; в своих распоряжениях он несколько приблизился к идее революционного правительства. Русские крестьяне были обездолены по стачке императора с помещиками, а принадлежавшие полякам получили то, что им следовало не потому, что это было справедливо, а потому, что правительство вынуждено было к этому восстанием. Так неизбежно должно будет проглядывать ослиное ухо в лучших делах русских императоров, пока они будут опираться на таких людей, как Панин[256] и Муравьев.

Возвращаюсь, однако, к сибирским полякам. Прежде всего мне бросилось в глаза, что в Сибири поляки повсеместно расположили к себе русский народ. Чиновники и здесь, точно так же как в России, в угоду правительству и, помогая ему из раболепия достигать его грязных целей, разжигали в населении вражду к полякам.