Приговоренные к приключениям - Вадим Викторович Шарапов

вылетели у меня из головы. Потому что ухо выловило в бессвязной речи мясника слово, от которого мое сердце дало ощутимый перебой и застучало чаще.

«Лазерпиций».

— Что ты сказал? — я подскочил к мяснику, набулькал ему вина в опустевший стакан и потряс за плечо. — Лазерпиций? Где?

— Редкая травка, — прокряхтел выпивоха. — Ой какая редкая! Еще лет двадцать назад на каждом углу сыпали в еду. А сейчас даже за золото почти не отыскать. Но я знаю одного… одного…

Он уронил голову на грудь и засопел.

— Черт! — я раздосадованно закусил губу. Удача проплывала мимо.

— Да что такое-то? — непонимающе спросил Бриан, но я перебил:

— Погоди-погоди! Стой!

Потом ввинтился обратно, в узкое пространство между стойкой и плитой, схватил ковш с холодной водой и плеснул ее на голову мяснику.

— А! Ты чего? Э? — заорал тот, отфыркиваясь.

— Выпей, друг! — поспешно сказал я, подталкивая к нему стакан. — Лазерпиций? Где его взять?

И он рассказал.

Фараон

Я смотрел на худого, измученного какой-то болезнью человека, преждевременно постаревшего — и никак не мог понять: это правда он, Сулла, несколько лет держал Рим в кулаке?

Но тут бывший диктатор снова усмехнулся, отхлебнув вина, и в его взгляде мелькнуло что-то этакое… Описать это трудно, такие искорки я видел у старых, битых жизнью инструкторов из Иностранного легиона, которые прошли не то, что огонь, воду и медные трубы, а просто прошвырнулись в ад и обратно, не стоптав ботинок. У них в зрачках вечно плескалась такая вот стылая водичка, от которой мороз продирал даже самых отчаянных головорезов. Поглядишь — и становится ясно, что ни своей, ни чужой жизнью эти мужики не дорожат, и, если надо, не задумываясь это продемонстрируют. Настоящая сила — она ведь не в объеме бицепса или в крутом изгибе нижней челюсти. Она в том, готов ли человек заплатить самую высокую цену. Кинуться на врагов, которых вдесятеро больше. Убить, не думая, во что ему это обойдется, и как больно будет потом.

Сулла был из таких. Сейчас он мирно сидел, беседуя с Варом, но легко было представить, как он выхватывает гладий из ножен и сам, лично, во главе когорты, штурмует стену вражеской крепости. Наплевав на знатность и древность рода, на то, что только утром читал на греческом труды философов... 

— Отменное, отменное винцо, — повторил Луций Корнелий, блаженно жмурясь. — Жаль только, не забирает оно меня, как раньше… Даже если пью неразбавленным, как степной варвар. Течет, как вода, только вкус во рту остается, а добрый хмель проходит мимо. Как молодость…

— Да, чего покрепче бы не помешало, — хмыкнул Вар.

— Где же ты найдешь покрепче? — морщины на лице Суллы собрались вокруг хищной улыбки. — Во всем Риме не отыскать вина лучше, чем сейчас есть у меня на вилле… Чем было у меня на вилле, — поправился он, глянув на кубок в своей руке. — Помнится, в одном из походов мне приносили кувшин редкого вина… Рассказывали, будто в тех краях, откуда оно, зима такая суровая, что земля становится камнем, а вода застывает так, что железом не разбить. Виноделы замораживают вино, и делают это столь аккуратно, что вымерзает лишь вода, а вся крепость остается. Да, я помню, как один глоток того вина ударял в голову! Я заплатил за него золотом по весу.

И тут я решился.

— Для чего вино, — сказал я пренебрежительно, — если есть вещь куда лучше?

Сулла с интересом посмотрел на меня. Я вернул ему такой же прямой взгляд и шагнул за дверь в соседнюю комнатушку. Потянулся к шкафу, на дверце которого была красками изображена какая-то батальная сцена, и достал бутылку.

Мануанус Инферналис, развалившийся на шкафу, совсем человеческим жестом повертел когтистым пальцем у виска и тихо пропищал:

— Ужась!

— Тихо ты! — цыкнул я на него, стараясь, чтобы этого никто больше не услышал. — Не кому же попало наливаю!

Да уж, наливать кому попало сорокалетний «Балвени» — мало найдется преступлений хуже.

Я вышел из комнаты, и взгляд Луция Корнелия сразу же будто примагнитился к пузатой бутылке в моей руке. Вар вытаращил глаза.

— Ого!

— Из старых запасов, — подмигнул я ему. Порылся, извлек из сундучка три оловянных стаканчика. Не стеклянные, конечно, но ничего. Выставил стаканчики на стол, со скрипом вывернул пробку. И аккуратно налил всем троим — вольноотпущеннику не полагается, незачем баловать бывшего раба.

Сулла потянулся к своему стаканчику, но я поднял ладонь.

— Погоди, Луций Корнелий. Это не вино, его не пьют залпом, чтобы опустошить кубок. Это напиток намного крепче и благороднее. Сперва поднеси его к носу и понюхай.

Сулла вдохнул и изумленно отдернул голову — машинально, сам того не осознавая.

— Что это такое? Клянусь Венерой и Фортуной, моей покровительницей, ничего подобного я… — он замолчал и еще раз сильно потянул воздух носом, склонив голову над стаканчиком.

— Теперь, Сулла, пригубь, но только немного, — сказал я. — Ты должен привыкнуть и оценить.

Римлянин поднес стаканчик к губам. Его глаза расширились.

— Не спеши глотать сразу. Покатай напиток во рту. А вот теперь можешь проглотить.

— Ух! — выдохнул Сулла. — Невероятно!

— Теперь сделай несколько небольших глотков. И посиди молча, почувствуй, как тепло растекается по жилам.

Он последовал моему совету, и я увидел, как на высоком лбу появилась испарина. Потом Луций Корнелий Сулла Феликс поставил опустевший стаканчик на стол и закрыл лицо ладонью. В каупоне воцарилась тишина. Сулла что-то пробормотал, с силой провел ладонью по морщинам, будто разглаживая их, и посмотрел на меня. Я заметил, что его глаза стали ярко-голубыми.

— Ты маг? — спросил бывший диктатор. Я так растерялся, что промычал что-то невразумительное, и только спустя несколько секунд ответил:

— Что? Нет, конечно, я никакой не маг!

— Но ты только что совершил самое настоящее чудо. Даже несколько чудес. Во-первых, у меня болела голова — от вина со мной такое случается, даже от хорошего. А теперь она не болит. Во-вторых, я впервые вижу, чтобы огонь можно было растворить в воде. И в-третьих, ты заставил меня вспомнить…

— Что вспомнить? — переспросил я, чувствуя, что выгляжу довольно глупо.

— Юность, — кратко отозвался Сулла. Он улыбнулся — на этот раз не хищной, а какой-то грустной и мечтательной улыбкой —