Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи - Андрей Андреевич Вознесенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Молодой лидер с сильным биополем, заряженный людскими чаяниями, он отменил цензуру, ввел гласность в нашей безмолвной стране. Он стал воплощением наших гражданских надежд. И как всякие надежды – несбывшихся.
Он самолично, в отличие от всех предшествующих вождей, прочитал до конца «Бесов» Достоевского. Он ценил поэзию, как и другие лидеры его команды, прежде всего Анатолий Лукьянов и Александр Яковлев.
Я не стремился с ним встретиться. У меня уже был опыт близкого общения с одним из генсеков. Но (или это мне казалось) я чувствовал на себе его внимание. То на Политбюро он поддержал мою речь против памятника Черному знамени на въезде в Москву, то в присутствии Артура Миллера цитировал из «Озы». Дважды в жизни я отступил от своего правила не обращаться с просьбами к правящим особам. Будучи председателем Пастернаковской комиссии, упершись в непроходимую бетонно-резиновую бюрократическую стену, я в отчаянии написал ему письмо:
«10 февраля 1990 г. мир будет праздновать 100-летие Б. Пастернака. ЮНЕСКО отмечает эту дату. Время показало, что Б. Пастернак не только крупнейший поэт нашей страны, но и духовный полюс столетия. Этот юбилей будет свидетельством торжества нашей культуры, торжества правды, победы над темными силами, победы конкретной политики перестройки в культуре. В Москве должны собраться крупнейшие деятели культуры мира, среди них нет ни одного, кто бы не чтил Пастернака. И наша страна, и Франция, и США, и Италия, впервые напечатавшая роман “Доктор Живаго”, и Швеция, присудившая поэту премию, одинаково горячо откликнутся на это событие. Безусловно, празднование должно состояться в Большом театре – подобное случается раз в 100 лет. Кроме того, возникает масса проблем: например, Союз писателей СССР недостаточно обладает валютными средствами, чтобы принять такое количество светил мировой культуры… Ввиду срочности и духовной важности события обращаюсь к Вам за содействием.
Заранее благодарный А. Вознесенский».
Я никогда больше не писал писем на высочайшее имя. Только однажды написал Леониду Ильичу Брежневу письмо с просьбой похоронить отца на Новодевичьем. Без его разрешения это сделать было невозможно.
В этом году, в сентябре, удалось наконец поставить памятник на могиле моих родителей. Памятник, спроектированный мною, бережно и точно по проекту осуществлен в мастерской Зураба Церетели.
Низкий поклон Зурабу. Поклон Тариэлу, резчику гранита, Важе, мастерам, отлившим крест, шрифтовикам и рабочим, притащившим трехтонный шар на руках, без крана. Всем спасибо.
Второй раз во время юбилея Шагала, совпавшего с бешеной кампанией травли художника в его родной Белоруссии (как эмигранта, антисоветчика, модерниста и, конечно, сиониста), я написал еще одно письмо ему с просьбой разрешить первую выставку Шагала в Москве, в Музее изобразительных искусств. Александр Яковлев передал ему письмо, и оно сработало.
Я уже рассказал об этих историях еще в то время, когда имя Михаила Горбачева было в угрюмой опале. И сейчас, думаю, не вредно будет все это напомнить.
И когда меня допустили в архив ЦК КПСС прочитать стенограмму речи Хрущева против меня, это тоже было по разрешению Горбачева.
Кстати, во время юбилейного вечера Пастернака в Большом театре я так распределил билеты, что гости – члены Политбюро и правительства сидели не в окружении охраны, а среди людей, в партере – это было впервые в истории нашей страны. Секретарь ЦК по идеологии сидел, окруженный поэтами и диссидентами. Это стало возможным только в новую эпоху.
И совсем недавно не случайно, что именно от него из Фонда Горбачева пришли средства на премию Пастернака в этом году. Благодаря ему стало возможным провести церемонию в Бетховенском зале Большого театра. Прощаясь со мной, Михаил Сергеевич напевал «свеча горела на столе, свеча горела…».
«Андрей, мы же все шестидесятники. Мы выстоим! Все будет хорошо», – сострадательно, как педагог, твердила мне Раиса Максимовна (Зоя вспоминает, что она говорила «тридцатники»). Ее парижская стрижка, элегантные строгие наряды, стройная талия произвели переворот в менталитете нашего общества, вызывая всеобщее возмущение.
После необъятных правительственных матрон, молчаливо сопящих в отдалении, ее основополагающие реплики на экране казались вызовом. «Ишь, пасть разевает! Коза, все за ним таскается. Слово мужику вставить не дает». Недавняя гибель ее вызвала прилив раскаяния. Мука его лица, искаженного слезами, потрясала.
Что познал, отшатнувшись, Горби?
Вдруг увидел:
Мертвые – знаменатель дроби,
Жизнь – числитель.
Мы все уходим в этот подземный знаменатель, там все когда-то жившее человечество, число ежесекундно увеличивается. Сверху – уменьшающееся число, как на шатком помосте, будто Венеция над темной глубиной воды. И единственно, что драгоценно сейчас, – это краткая жизнь людская. И увидев не лик Президента СССР, а искаженное мукой лицо человека, наша сердобольная страна поняла его и простила. Он стал близок по этой общей боли.
В чем была его трагедия? Может быть, в авторитарном мышлении нашего народа, в том, что царь и вождь должны являться редко и изрекать короткие формулы, подобно Сталину? Да и гласность, провозглашенная им, единственное наше достояние, сначала была обращена против него.
Расскажу о единственной моей беседе с ним.
В Москве, в американском посольстве, посол Джек Мэтлок давал прощальный обед в честь президента Рейгана. Рассаживали американцы. Гостей расположили по интимным столикам по шесть человек. Год назад меня принимал Рейган в Вашингтоне в своем Овальном кабинете. Теперь мое место оказалось за столиком напротив Нэнси Рейган, которая накануне обедала у нас на даче. Кроме того, за столиком сидел Джим Биллингтон, директор Библиотеки конгресса. Кавалером Нэнси был Михаил Сергеевич Горбачев. Его живые темные глаза блестели, увлажняясь при виде прелестных дам. Он умело вел беседу. Я почувствовал харизму его энергетики. Ко мне он обратился на «ты», что не коробило. Весело и умело хлопнул рюмку водки («Ай да минеральный секретарь», – подумалось). Он расспрашивал о музее Пастернака, о моей поэзии, он был в курсе. С чем-то я соглашался, чему-то возражал.
На столике лежала тестовая речь Рейгана на английском языке. Она кончалась двумя строфами стихов из «Доктора Живаго». Вероятно, их вписал туда скромно потупившийся Биллингтон. И когда Рейган пошел к микрофону, я сказал Горбачеву: «Михаил Сергеевич, он сейчас Пастернака процитирует». И мгновенно Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза прочитал мне две других строфы Пастернака. Не заглянув в шпаргалку, не спрося ни у советников, ни даже у переводчика, маячившего за спиной, – а с ходу, на память. Сейчас трудно представить, как я был поражен. Но сделал вид, что это обычная практика.
Некоторое время спустя
