Сады диссидентов - Джонатан Литэм

В последнее время Томми и так почти непрерывно будто бредил наяву. Томми был пьян Мирьям, пьян тем, что происходило между их голыми телами на голом матрасе, на голом полу, под окнами без занавесок, а раз они лежали на полу, то снаружи никому ничего не было видно. В почти голой квартире на Мотт-стрит царил куда более естественный минимализм, чем тут, в “дзэнской” конторе Рокича. А еще Томми пьянел от рассказов отщепенцев из ночлежек, его до глубины души трогали все эти печальные подробности, и он понимал, как сильно все это влияло на его творчество. Такие дары не достаются кому попало, просто так. Томми впервые почувствовал себя не просто исполнителем музыкальных номеров, а музыкантом. Да, он оказался в надежных руках – в руках этих двух евреев. Пускай талант Томми и пассивен по природе, пускай он не столько излучает собственную энергию, сколько становится призмой, сосудом для выбросов чужой энергии, – он все равно талантлив. Он женится. У него будет верное руководство. Так что пусть его разлучает с братьями хитрость этой парочки – хитрость, на которую он сам никогда бы не решился. Евреи же мастера на хитрости. Томми решил, что такое антисемитское клише ему простительно: оно было вызвано безоговорочным и благоговейным восхищением.

– Сейчас такие прочувствованные песни на социальные темы пользуются большим спросом, они завораживают слушателей, и им хочется верить, что поют их не только такие, прости Господи, стариканы, как Пит Сигер, но и певцы помоложе. У тебя очень здорово получились эти блюзовые рефрены, мне хочется, чтобы ты продолжал в этом духе. И думаю, такой альбом я бы сумел пристроить в серьезную компанию хоть сегодня. Ты даже не представляешь – кто у меня вынюхивает всякие новости! Недавно один интересовался: нет ли у меня на счету кого-нибудь такого – вроде белой Одетты! Просто невероятно: сидит где-то компашка алтер-кокеров, старых хрычей, и мечтает о белой Одетте. Один вопрос: ты случайно не дебютировал перед “Братьями” с этими песнями?

Мирьям покачала головой.

– Они не слышали этих песен. Они вообще про них не знают.

– Хорошо. Это заметно облегчает нашу задачу. Нет, ты только на нее посмотри! Тебе сколько лет – пятнадцать? Она безошибочно видит, что тебе нужно делать, Томми. Она способна делать всю работу за меня! Когда я поселюсь на горе – добро пожаловать ко мне в гости! Ты слышал, что я собираюсь купить гору?

– Нет.

– Это недешево. Я покупаю ее для Уотса, который ни черта не смыслит в бытовых делах. Имей в виду вот что, Томми: разрыв между твоими новыми песнями и твоей прежней деятельностью должен быть полным и окончательным. Ты правильно сделал, что сам ко мне пришел, потому что, если бы кто-то посторонний попытался разрушить мою группу, я бы яйца ему открутил. А так я все делаю своими руками.

После того, как Мирьям убедила Томми подыскать себе отдельную квартиру на Мотт-стрит, после того, как она велела ему помалкивать о новых песнях, после ряда подковырок и издевок на выступлениях (например, Мирьям стрельнула сигарету у Рая и немедленно повернулась к нему спиной и стала нарочито ласково разговаривать с одной из его отвергнутых подружек – из числа его закулисных поклонниц), они один-единственный раз чуть не поссорились, когда Томми, придя в отчаяние от мысли, что, может быть, ему придется делать выбор между братьями и Мирьям, обвинил ее в том, что она их ненавидит.

Мирьям тогда выслушала его с бесстрастным видом.

– Давай я тебе расскажу сейчас одну Розину историю.

– А она-то тут при чем?

– Ты лучше послушай. Когда мне было двенадцать лет, у нас в Гарденз жил один человек, его звали Авраам Шуммель. И вот у Шуммеля умерла жена, он потерял работу и вроде как двинулся умом – стал писать всякий шизофренический бред на стенах чужих домов, а потом и вовсе плох стал. Его увезли в больницу, и дом его опустел. И тогда соседи решили собирать деньги на частного врача, чтобы вылечить Шуммеля и помочь ему вернуться домой. Но тут Роза запротестовала. А надо понимать, что моя мама считает себя самой ярой защитницей сообщества, она вечно твердит, что соседи должны печься друг о друге. И я в свои двенадцать лет совершенно не понимала, отчего у нее зуб на Шуммеля. Я просто видела в нем жертву печальных жизненных обстоятельств. А Роза сказала – цитирую ее дословно: “Не надо забывать – он всегда был мерзавцем”. То есть она вот что хотела сказать: если вылечить Эйба Шуммеля от психической болезни, то к нам вернется психически здоровый мерзавец. И если он снова поселится дома и найдет работу, то мы получим мерзавца с домом и работой. Ведь кое-что попросту не лечится.

– Значит, из твоей чудесной притчи я должен сделать вывод, что мои братья – вроде этого Шуммеля? Неизлечимые мерзавцы?

– Вот потому-то, Том, и полезно расти и видеть, что твои родственники не по душе кому-то, кроме тебя. Просто перестаешь думать, что это твое личное бремя, что это какая-то проблема, которую только тебе решать. Это приносит освобождение: начинаешь глядеть на них теми же глазами, что и остальные, – как на самых обыкновенных козлов! Вот и все.

Ну да, еще и Роза. Раз уж речь зашла о неизлечимости. Роза стала неиссякаемым источником удивления для Томми в его новой жизни. Роза безусловно была точкой отсчета для упрямства, цинизма и идеалов Мирьям, ее досконального знакомства с родным Нью-Йорком, но также и точкой отсчета для той силы, с которой Мирьям боролась как раз против собственной точки отсчета – против Розы, прочно занявшей ту территорию, откуда Мирьям пришлось бежать. Против мертвой утопии Саннисайд-Гарденз. Мать и дочь разговаривали по телефону каждый день, нередко по целому часу. Говорили о давних обидах, о жизненных проблемах разных живых и умерших людей, о том, что в члены правления публичной библиотеки Куинсборо не пускают черных, и о том, можно ли сравнивать сталинский голодомор на Украине с гитлеровскими печами.

Если Мирьям была еврейским единорогом – той, кого Томми искал, сам не зная о ее существовании, то Роза, пожалуй, оказалась тем существом, кого Томми не надеялся встретить в засаде (не подозревая о ее существовании), – жабой, притаившейся в саду, где пасся единорог.

А вдруг жаба знает нечто такое, чего не знает единорог?

Не надо забывать, Шуммель всегда был мерзавцем.

Кое-что попросту не лечится – да, но что именно?

Отправившись к Розе, Томми с Мирьям доехали на 7-м поезде до Блисс-стрит, а пока они шли пешком от станции надземки, Мирьям возбужденно рассказывала о Розиной юности и показывала разные сентиментальные места этого района, откуда сама она когда-то панически бежала. Но, чем ближе они подходили к Саннисайд-Гарденз, тем сильнее Томми ощущал, что устремляется мыслями не к Розиной, а к собственной юности. Он как будто переносился обратно в Белфаст, к загадкам Европы.

Когда Мирьям разговаривала с Розой по телефону, Томми сидел на единственном во всей квартире удобном стуле (сништяченном на помойке на Хаустон-стрит) и делал вид, что настраивает гитару, а на самом деле вслушивался в разговор, пытаясь уловить его смысл, и вспоминал о том, как видел в Дублине свастику, намалеванную на грузовиках при прачечных, или о том, как в детстве втайне мучился вопросом: чью же все-таки сторону должны принимать ирландцы в той войне?

Итак, Мирьям, взойдя на небосклоне Томми, помогла ему вырваться из тягостной орбиты, заданной Питером и Раем. Не взбунтовавшись против режима Гоганов, он никогда бы не зажил собственной взрослой жизнью. Но как же подступиться к Розе Циммер? С одной стороны, Мирьям, можно сказать, порвала с Розой еще в четырнадцать лет, – просто ради своего психического выживания, как, скажем, выкарабкиваются из бомбовой воронки. С другой стороны, Роза так и не признала своего поражения. Она продолжала выситься монументальной громадой, темной башней, зиккуратом. Такая жаба, пожалуй, не просто крупнее единорога: такая жаба, вполне возможно, даже крупнее сада. От Томми она не требовала никакого особенного поведения или отношения к себе, позволяя ему просто внимательно наблюдать за тем, в чем не под силу было разобраться никому. “Взгляните на мои великие деянья”.

Когда Роза посмеивалась, как говорится, “себе в рукав”, то этим рукавом оказывался двадцатый век. Все вокруг жили в этом ее рукаве.

Полюбит ли Томми Розу? Она произвела на свет Мирьям – и это очко в ее пользу. Однако Томми пугало предстоящее знакомство, и он не понимал, с чего начать. А может быть, Томми возненавидит Розу? Но сама Мирьям ненавидела мать за двоих – так что для него просто места не оставалось. И к тому же, наконец, Мирьям и ее мать испытывали такую глубокую любовь друг к другу, что Томми ревновал сразу и как любовник, и как сын. От своей матери он получал по одному письму в месяц – они приходили в голубых конвертах тисненой бумаги, отороченных по краям красной и белой полосками. Писала она перьевой ручкой, почерк был витиеватый и микроскопический, да и вчитываться, пожалуй, не стоило трудов – настолько однообразными и серыми были ее наставления. Томми отвечал матери – и слал письма в это ничего не понимающее ольстерское прошлое, которое отказывалось признавать, что оно всего лишь прошлое, всего лишь детская книжка, которую он давно перерос.