Сады диссидентов - Джонатан Литэм

Мирьям сидела за столом, рядом с женой преподобного. Сам дом был крошечный, затерявшийся в предместье среди других крошечных домов, стоявших на кособоких улицах, а снегу нападало уже столько, что, казалось, он собрался все под собой похоронить. Они еле втиснулись в отведенное для парковки место, и то пришлось расчищать сугробы крышками от мусорных баков. А потом сразу ринулись в дом – отогревать замерзшие руки. Гари Дэвис восседал в кресле в торжественной позе, будто деревянное изваяние, если не считать бегающих по струнам пальцев и притопывания правым башмаком. На нем были черные очки, потому что к тому времени он уже ослеп и, скорее всего, носил черные очки всегда – и на улице, и в помещении.

Это было поистине чудесно – перенестись сюда, в святилище тепла и кофейного аромата, в такую неожиданную даль от Манхэттена, да еще в такой день, когда границы между днем и ночью, между тротуаром и мостовой, между крышами и небом размылись, утонув в белизне. Это потрясло Томми – вечного моряка, боявшегося потерять из виду сушу, изгнанника, но не скитальца, угодившего, как мышь, в лабиринт Гринич-Виллиджа, но даже не искавшего выхода оттуда. Мирьям сидела за столом на кухне вместе с женой преподобного и еще двумя негритянками – да, Томми был абсолютно уверен, что там, на кухне, находились еще две негритянки, одетые как молодые копии самой “миссэс Анни”, как ее представили. Может быть, дочки? Оказалось, что их опередил другой белый гость: он сидел на диване в кабинете, причем с собственной гитарой, напротив преподобного. Томми узнал его – это был Барри Корнфельд, который вроде бы играл на банджо, насколько помнил Томми. Томми неприятно кольнуло это – он почувствовал себя лишним оттого, что слишком поздно попал сюда, в комнату преподобного, да и в жизни оказался опоздавшим. И лишь потом он увидел Мирьям и сразу же ревниво заподозрил, что Корнфельд, возможно, ее любовник. Она не стала сразу же вставать, а просто по-дружески весело помахала Ван Ронку, который топал ногами в прихожей, чтобы стряхнуть снег, и непринужденно поприветствовала его, как, бывает, здороваются приятели с двух разных платформ метро на станции “Вест-Форт-стрит”.

Корнфельд не был ее любовником. Или – уже не был. Томми никогда не приставал к Мирьям с расспросами о ее прежних связях, особенно – с кем-нибудь из певцов или гитаристов. Ей было тогда двадцать лет (ну, почти двадцать, как она позднее поправилась), она постоянно торчала на Макдугал-стрит и всегда таскала с собой в сумочке колпачок – пока не сделалась одной из первых покупательниц противозачаточных таблеток. Что бы ни происходило в ее жизни раньше, она в одно мгновенье позабыла все это, как и он, – ну, а если не позабыла, то он не желал ничего об этом знать.

Вскоре он узнал от нее же самой, что она – наперсница Фила Оукса и Мэри Трэверс, а еще – что она работает в магазине “Конрад” на углу Макдугал и Третьей улицы: собственноручно прокалывает клиентам уши английской булавкой, а потом по очереди прикладывает кубик льда к мочкам. (Чтобы увидеть Мирьям во второй раз, Томми пришлось пойти прямо туда, в ювелирный магазин, потому что он не взял у нее номер телефона.) Еще он услышал о Розе, красной “мэрше” Саннисайда, и о шпионе Альберте. Но сейчас ему хотелось вновь воскресить то мгновенье, когда она впервые вошла в гостиную.

Преподобный демонстрировал медленную аранжировку Sportin’ Life Blues, чтобы молодые успевали за ним.

Кто-то неловко поставил Томми на колени блюдце с кусочком свежего пирога с кофейными крошками.

Звуки гитарных струн поднимались к запотевшим окнам, вылетали наружу и взлетали к холодному небу.

Если бы он мог удержать то мгновенье, когда она поднялась из-за стола с женой преподобного и вошла в комнату, где сидели мужчины. Остановить то мгновенье – и попытаться увидеть ее лицо таким, каким увидел его тогда, впервые. Вспомнить, как же это было – когда он поглядел ей в глаза еще до того, как она заговорила.

Но не успел он насмотреться на Мирьям, как она и сама надела солнцезащитные очки – темные “Вэйфэреры”. Очень благоразумно – как спасение от слепящей белой метели. А значит, глядя на Мирьям, можно было видеть только пухлые снежинки, налипавшие на эти черные ветрозащитные стекла под буйными, иссиня-черными непокрытыми волосами. На волосах же, небрежно перехваченных широкой перламутровой заколкой, на самом верху, в недосягаемости от телесного тепла, наросла целая шапка снега, да и на плечи и грудь поверх грубого, тяжелого клетчатого пальто тоже налипли нетающие комки. Из-под пальто виднелись только ноги в черных чулках – юбка была короче пальто. Ей надоел урок игры на гитаре (как надоел он и Томми – преподобный продолжал сотни раз отрабатывать одни и те же переходы с Ван Ронком и Корнфельдом, а Томми явился сюда без гитары и потому приуныл, хотя, наверное, он приуныл бы еще больше, если бы сам попытался угнаться за движениями пальцев старого мастера), и она отпросилась у миссис Анни и у мужчин, сказав, что надземка еще должна работать, и дорогу она знает, но, может быть, Томми проводит ее, если не трудно? Конечно, не трудно, отозвался Томми.

И они с Мирьям зашагали, спотыкаясь, по заваленным снегом тротуарам, а небо заслонял сплошной хоровод бешено пляшущих снежинок, которые налетали на них – и сразу же таяли на теплых щеках, на языке, на руках и на узоре ее пальто. Мирьям уже наговорила столько, что у Томми голова кругом шла, он не мог нащупать почву под ногами. Не успел он и рта раскрыть, как она уже сказала:

– Да, я знаю, кто ты. Я видела, как ты поешь.

Разве они раньше где-то встречались? Ему казалось, что вряд ли, хотя, может быть, он просто забыл ее в каком-то приступе сценического головокружения, какие обычно находили на него в обществе братьев. Да нет, пожалуй, не встречались. Но она его знала. А теперь он узнал ее. Мирьям Циммер.

Она сказала:

– Я знаю, кто ты.

Как будто просто знать имя Томми Гогана – значит обладать знанием о конкретном человеке, носящем это имя. Он и сам-то о себе ничего не знал.

Ну, а она повела себя так, словно именно так все и обстоит, – и оказалась в итоге права.

И началось это в тот знаменитый день в снегопад, когда она потащила его к нему же домой – в лофт Питера, и они вместе покурили травы, а потом сварили кофе для бродяг, и Мирьям объяснила ему, почему Бауэри называется Бауэри.

Поезд еле тащился по рельсам с налипшим на них снегом, и в их вагоне было почти пусто, хотя проносившиеся мимо встречные поезда чуть не лопались от рабочих, испугавшихся снегопада и в панике в три часа дня покидавших Манхэттен, пока не поздно. Можно было подумать, что на Манхэттен упала водородная бомба, и одни только дураки способны ехать в ту сторону, куда ехали Томми и Мирьям. А когда поезд въехал в тоннель, то горизонт пропал, и белизна сменилась чернотой, а Мирьям все равно не снимала темных очков, так что Томми подумал, что уже никогда не увидит больше ее глаз.

Томми и раньше курил марихуану – два или три раза, и тогда никакого откровения не произошло, не то что сегодня. Впрочем, что считать курицей, а что яйцом в этот день откровений? Как бы защищаясь от нападения, он схватился за “Сильвертон”, чтобы гитарные аккорды пришли на помощь его заплетающемуся языку, пускай его пальцам было и не угнаться за пальцами преподобного. Слава богу, Питера дома не было, и, где он, неизвестно. Тьма обступила их почти сразу, как только они поднялись сюда, но они зажгли только свечи. Мирьям поставила сушиться на гремящую батарею отопления ботинки Томми и свои, а потом подошла к шкафам, обнаружила там бутылку красного вина, откупорила ее, вынула два стакана для сока и наполнила вином до половины. Потом вдруг из ее сумочки появился косяк – будто она заранее все продумала, будто спланировала этот увод, это, можно сказать, похищение. Она раскурила косяк от свечи. Они уже успели один раз поцеловаться (а все остальное еще не начиналось, но обещалось) – по дороге от метро, засыпанной снегом, и непонятно даже, кто стал инициатором, потому что они все время сталкивались ногами, утопавшими в месиве. Но пока еще ни разу – здесь, в помещении, где диван, кресло, тело мужчины без пальто, и тело женщины без пальто, разделявший их стол, дверь – чтобы можно было выйти или войти. Все эти элементы задавали четкие и мучительные расстояния в пространстве, где следовало двигаться безошибочно – или вовсе застыть в неподвижности. У Томми как будто кожа гудела от ощущения риска, он стал сверхчувствителен к присутствию Мирьям, внутри него с покалыванием, как от газировки, закипали до сих пор дремавшие жизненные силы, и он с тайным ужасом ждал, когда же наступит час какого-то финала.

– Вот первая песня, какую я сочинил, – объявил он и принялся бренчать начальные аккорды “Линчевания в Перл-Ривер”.

Томми надеялся убедиться, что эта невероятная еврейка в самом деле испытывает к нему интерес, а потому решил, отбежав чуть-чуть назад, предъявить ей хоть какой-нибудь образ самого себя – как личности, независимой от “Братьев Гоган”. Хоть она явно и фанатка, вела она себя совсем иначе, чем те, которых он видел раньше. Да к тому же сейчас, в состоянии эйфории от марихуаны, ему самому очень захотелось услышать эту песню, где был зашифрован вызов, брошенный его братьям. Он ведь даже не успел ощутить вкус этого вызова – так быстро его осадили. И вот, покончив с настройкой инструмента, он пропел всю песню от начала до конца, вложив в нее максимум чувств.