Сады диссидентов - Джонатан Литэм

– Да, молодой человек, все это очень и очень хорошо, но можно задать вам один вопрос?

– Да, мэм.

– Только не называйте меня “мэм” или, боже упаси, миссис Циммер. Я – Роза.

– Конечно, Роза.

– Вот что мне интересно. Как бы вы отнеслись к куриной ферме в Нью-Джерси – если до такого дойдет?

Глава 4

Второй альбом Томми Гогана

И вот, и вот по всем статьям выходит так, что просто невозможно сказать “нет”, когда Рай звонит тебе в пансион, где телефоном можно пользоваться только в коридоре, а значит, тебя может услышать кто-то из других работяг (хотя им это не особенно интересно), – звонит и говорит: “Слушай, братец, знаешь что, мой хороший? Садись-ка ты в первый же самолет и лети сюда, к нам, потому что тут замутили одну почти приличную ирландскую музыкальную группу, и от нее прямо сейчас девчонки-битницы писают кипятком, а мы с братишкой Питером вдвоем никак одни с ними со всеми не управимся. Каждый вечер мы задаем себе вопрос: почему судьба лишила тебя такого праздника и сколько еще будет длиться этот праздник? Забудь ты свои кирпичи, забудь про Канаду. И забудь про Дельта-блюз. Ты – дипломированный дикарь из графства Антрим, иначе бы давно уже перебрался сюда. Мы сшили для тебя парчовый жилет и уже сообщили нашему импресарио – да-да, братец Томас, ты не ослышался, я сказал “импресарио” – это такой чудаковатый еврей в свитере с высоким горлом, – что в нашем первом контракте на запись должно быть место для трех подписей – для трех братьев Гоган (мы выбросили лишние буквы из нашей фамилии – нам посоветовали упростить написание), потому что у нас есть еще и третий, и у него высокой приятный голос, дополняющий наши голоса до совершенной гармонии, просто сейчас он в отлучке. Да-да, именно так я и сказал, ты просто в отлууучке, Томми, просто самую малость исказил правду, да, я заявил, что у нас всегда было трио. Если ты думаешь, что я шучу, Томми, то, боже мой, поверь мне: скоро ты тоже начнешь шутить – и увидишь, как это действует на здешних милашек в беретах и солнечных очках – о-о! Потому что в этих краях был один только Дилан Томас, а этого маловато, так что под конец он уже едва конец мог поднять, так что Дилан Томас оставил свою женскую клиентуру самую чуточку неудовлетворенной. Ну, а что он посеял – то нам остается жать. Я сказал – “жжжать”, братец! Потому что стоит на них поглядеть, и они уже из трусов выпрыгивают”.

Конечно, невозможно было ответить Раю отказом, когда тот сулил ему такое, да и кто бы пожелал отказываться? Уж точно не он, двадцатилетний каменщик из Торонто – ну да, он родился и вырос в Ольстере, но ведь среди канадцев вообще немного таких, на ком не лежит бремя другого гражданства, не важно, легкое это бремя или тяжелое. Уж точно, не этот каменщик, который, разговаривая по телефону, прислонялся к стене в коридоре мужского пансиона “Пауэллз” в северо-восточном Торонто, в районе, населенном в основном шотландцами, среди мозаичного скопления других окраинных районов. Хозяйка пансиона, пасмурная канадская шотландка, к своему неудовольствию, оказалась “домоправительницей” целой кучи недавно приехавших каменщиков-ирландцев, в том числе и Томми, – а домоправительница из нее была далеко не самая приветливая и снисходительная, особенно когда речь шла об ирлашках. Томми стоял в коридоре ее пансиона и, сжимая тяжелую телефонную трубку сухими, потрескавшимися от накладывания и размазывания строительного раствора пальцами, думал, что вряд ли сможет сегодня после ужина поднять свой “Сильвертон”. Хотя бы для того, чтобы вызвать ворчливое неодобрение миссис Пауэлл, чьи возмущенные замечания долетали через форточку в комнату, которую Томми делил с Джорджем Стэком, как только их с Джорджем голоса превышали определенный предел громкости – предел, высоту которого умела определить одна только “домомучительница”. Томми часто подозревал, что миссис Пауэлл нарочно торчит у них под дверью и дожидается шума – такое удовольствие, похоже, получала она от одергивания постояльцев.

Кроме Джорджа Стэка, соседа по комнате, Томми Гоган не мог вспомнить по именам никого из других каменщиков и подносчиков раствора, живших в пансионе миссис Пауэлл. Скорее всего, они и по сей день живут и работают там же, где он их видел в последний раз. Это была кучка молодых протестантов с севера, которые – кто благодаря дядюшкину письму, кто по дружескому совету от ретивого работника бюро по трудоустройству, – обратились в местный центр социальной помощи, где их, как безработную массу, рассортировывали по профессиям, в соответствии с местом рождения и вероисповеданием. Так, ирландцам выпала участь возводить скучные кирпичные двухэтажные дома, которыми стремительно обрастал молодой город, и попутно терять остатки всяких национальных черт в тусклом зимнем свете над Онтарио.

Потому что перескочить океан, чтобы осесть в канадском захолустье, означало лишиться своей личной родословной, состоявшей из европейских горестей и обид, вовсе не ради громкого и грубого соблазна и тайны Штатов. Нет, приехав сюда, ты попадал некую зону охлаждения, как будто специально придуманную для того, чтобы выбелить, очистить от горя свою память в веселой и терпимой атмосфере англоязычной Канады. Это был такой Новый Свет, где Ее Величество королева продолжала коситься на тебя с денежных знаков, когда ты получал зарплату. А может быть, это была функция, выражавшаяся дробью, где числителем служило количество людей, а знаменателем – объем строевого леса, или, скажем, площадь в акрах, причем вторая величина выражалась чрезмерно большим числом, а первая – числом ничтожно малым. К тому же люди, населявшие эти необъятные просторы, в основном сосредоточились вблизи южной границы молодого государства – видимо, для большей сплоченности и тепла, – хотя указывать на эту особенность считалось здесь не очень тактичным.

Тайная беда Томми (хотя в ту пору это едва ли казалось ему бедой) заключалась в том, что он почти не привез с собой из-за океана никаких ощутимых обид. Хотя бы даже на родительские побои. Отец был скуп на тумаки: из троих братьев влетело однажды только семилетнему Питеру – вот и все проявления тирании, крывшейся за фасадом благопристойности в семье Гоганов из Белфаста. Томми Гоган рос в безрадостном послевоенном Ольстере, а в шестнадцать лет обманом проник в ВМС, но плавал исключительно на судах, не терявших из виду суши. Но и там его ни разу не отколотили – и он даже не видел, как колотят других. Некоторое время он прослужил во флоте, играя в карты и читая Конрада Эйкена, А. Э. Хаусмана и газеты полугодовой давности, немножко научился готовить и бренчать на гитаре. Потом его уволили, и он перебрался к братьям-певцам в Торонто, но оказалось, что они как раз смываются оттуда – попытать удачи в Нью-Йорке.

Хотя Томми прожил в Торонто почти целых два года своей молодости, впоследствии он почти ничего не мог вспомнить об этом времени – кроме того, как болели руки от работы каменщика, и кроме терпкого вкуса пива по вечерам. Похоже, он потратил это время в основном на то, чтобы забыть Ольстер и все, что с ним связано. Два года ушло на то, чтобы забыть краски и аромат Ольстера, а потом – когда он сошел с поезда на Пенсильванском вокзале, где била ключом энергия этого нового для него города, – ему понадобилось всего пять минут, и он уже бесповоротно забыл трущобы Торонто и имена сотоварищей по пансиону миссис Пауэлл. Вот эти скудные ниточки воспоминаний он и пытался теперь собрать воедино, роясь в памяти в поисках материала.

Материал, очевидно, – это как раз то, что ты с благодарностью отбросил и отодвинул в прошлое.

“Каменщики из Онтарио”.

“Нам нужно было объединиться (а мы, наоборот, разъединились)”.

“Утреннее увещевание миссис Пауэлл”.

Нет, думал он теперь, сидя в тесном гостиничном номере “Челси”, где гитара лежала без дела на кровати, в навязчивой близости от письменного стола с пепельницей, полной окурков, и с блокнотом, где за целый день ему удалось записать и вымарать только эти нелепые названия для песен, – нет, все это лишь отголоски той жизни, которую он сбросил с себя за считанные минуты, пока переходил пути на железнодорожном вокзале. А сбрасывать ее он начал еще у Ниагарского водопада, где его сняли с поезда, чтобы он предъявил чиновникам иммиграционной службы паспорт и письмо от своего старшего брата, Питера.

Как только Томми приехал сюда, его прежняя жизнь, жизнь ольстерского мальчишки, сына судостроителя, показалась ему полностью вымышленной – особенно когда он приготовился поставить подпись на договоре импресарио, и рука, выводившая слова, вдруг затормозила, силясь выбросить отныне лишние буквы в фамилии “Гоган”. Уоррен Рокич, их импресарио – еврей в свитере с высоким горлом, как и было обещано, – издал негромкое и довольное рычанье: теперь он мог действовать свободнее. Томми, надев парчовую жилетку, моряцкую кепку и вельветовые штаны, начал подниматься на трескучие сцены “Гейт-оф-Хорн” и “Золотой Шпоры” и петь в голые микрофоны вместе с добрыми своими братьями, Раем и Питером.