Война в раю - Стивен Рэй Лоухед

Что еще сказать о дочерях Скаты? Мне они казались прекраснее ясного летнего дня, грациознее оленей, пасущихся на высокогорных лугах, очаровательнее тенистых долин Скай, и каждая из них манила и завораживала по-своему.

Взять, например, Гэвин: длинные волосы мягкого льняного цвета она заплетала, по примеру матери, в десятки крошечных косичек, каждая кончалась маленьким золотым колокольчиком, так что любое ее движение рождало прекрасную музыку. Царственные брови и тонкий прямой нос говорили о благородстве происхождения; губы, изогнутые в легкой улыбке, намекали на скрытую чувственность; карие глаза всегда готовы были смеяться, как будто все, что они видели, существовало исключительно для ее развлечения. Очень скоро я стал думать о времени, проведенном с ней вместе над деревянной игровой доской, как об особом даре великодушного Создателя.

А еще была Гован, наделенная тонким остроумием, с глазами, голубыми, как у ее матери, с длинными темными ресницами. Волосы бронзового оттенка; кожа, покрытая легким загаром; тело танцовщицы, стройное, сильное и выразительное. В те редкие дни, когда солнце показывалось из-за туч, мы с Гован отправлялись верхом на галечный пляж у подножия каэра. Свежий ветер с моря пощипывал нас за щеки и брызгал пеной на наши плащи; лошади мчались по кромке воды, взметая пену: она на серой кобыле, быстрой, как ныряющая чайка, я на своей рыжей… Мы летели к дальним обломкам скал, пока не задыхались.

В северном углу залива мы поворачивали и направлялись к противоположному мысу, спешивались и давали лошадям отдохнуть. Их взмыленные бока парили в холодном воздухе, мы перескакивали с камня на камень, легкие горели от сырого соленого воздуха. Разгоряченную кровь остужал холодный ветер, Гован сжимала мою руку, и мне чудилось в ее касании прикосновение самого Дагды.

Дагду, Доброго Бога, они также называли Быстрой Твердой Рукой за его бесконечные подвиги и пылкое стремление поддерживать все, к чему он прикасался. Об этом загадочном кельтском божестве — и многих других в пантеоне богов — я узнавал от Гвенллиан, бенфейт короля Мертани Макримхе, а кроме того, она была банфилид — женщиной-филидом и знатной арфисткой.

Очаровательная Гвенллиан: с темно-рыжими волосами и сверкающими изумрудными глазами; белейшей кожей контрастом с яркими губами и румяными щеками, словно подкрашенными наперстянкой; невероятно изящная в каждом изгибе от шеи до стопы. Каждую ночь под ее чудными пальцами арфа сплетала магические мелодии вечных песен Альбиона: о Ллире и его несчастных детях, о непостоянной Блодуэдд и ее подлом предательстве, о Пуйле и его возлюбленной Рианнон, о прекрасной Арианрод и таинственной Матонви, а еще в ее песнях плыли Бран Благословенный, и Манавиддан, и Гвидион, и Придери, и Дилан, Эпона, Дон… и все остальные.

Она пела об их любви и ненависти, славные подвигах и досадных неудачах, об их мудрости и безумии, чудесной жизни и трагической гибели, о великой доброте и неожиданном гневе, милосердии и жестокости, триумфах и поражениях, бесконечной череде перерождений. В ее песнях передо мной проходили все превратности человеческой жизни. В эти моменты я понимал, что значит быть Человеком.

Каждый вечер после ужина мы наполняли чаши медом и собирались вокруг яркого пламени очага, чтобы послушать песни Гвенллиан. Все знали: как только она коснется струн, время перестанет течь. Иногда я выходил из глубокой задумчивости, шел на двор и смотрел, как розовые пальцы рассвета поднимают край черного покрова ночи на востоке. В голове теснились песенные образы, и мед в моей чаше оставался нетронутым.

Слушать пение Гвенллиан значило грезить наяву. Время, ветер и дождь исчезали. Ангельский голос творил волшебство. Когда Гвенллиан пела, она сама становилась песней, а те, кто ее слушал, приобщались к высокому.

Я мог бы прожить остаток своих дней, слушая ее, никогда не уставая, даже не заботясь об отсутствии еды или питья; ее песня была той пищей, в которой я нуждался.

Вот так мы и жили в островном царстве Скаты. Став Ллидом, я постигал искусство воина с упорной решимостью, стремясь в совершенстве овладеть мечом и копьем, ножом и щитом. Постепенно рукоять меча принимала форму моей руки, пока меч и рука не стали единым целым; древко моего копья стало верным, безошибочным слугой; мой нож и щит стали большей частью меня, чем зубы и ногти. Медленно, но все же тело приучилось к строгому ритму битвы. Я стал худым, как щепка, и твердым, как древко копья.

Трудился усердно. Поражения учили меня хитрости; неудачи — находчивости. Ушел страх. Я стал неумолимым и, как следствие, пришла смелость. Я жил жизнью воина, и я стал воином. В конце концов каждый мой нерв и каждое сухожилие, каждая кость и каждая мышца с пугающей точностью стали подчиняться воинскому искусству. И со временем я стал частью отряда, свободным от гнева и страха, чьи движения — чистейшая радость, каждое состязание стало лишней возможностью продемонстрировать мастерство.

Шесть лет ушло на постижение этой науки. Шесть лет пота, напряжения и борьбы. Шесть лет дружбы. Шесть лет прекрасного солнца Гида и холода Соллена. Шесть лет, от Белтайна до Самайна, и в конце концов я стал не последним среди моих товарищей.

Седьмой год мало отличался от остальных. Разве что иногда наступал момент, когда я вспоминал, что мое время на Инис Скай подходит к концу: скоро я вернусь в Придейн, чтобы служить Великому королю Мелдрону Мауру. Я считал дни и жалел о каждом из них, потому что это приближало время отъезда.

Я не хотел покидать остров: настолько нестерпимой представлялась мне мысль о том, что никогда уже я не смогу наслаждаться нежной компанией Гэвин, никогда больше не буду нестись галопом с Гован, никогда больше не услышу песен Гвенллиан. Сестры стали мне дороже собственного сердца; я скорее выдерну его из груди, чем оставлю их.

Но что я мог сделать? Все проходит. Весной придет корабль и заберет меня отсюда. Но для опасений была и другая причина. Вернувшись ко двору Мелдрона, я вернусь также к Саймону, а значит к нашей старой проблеме: поискам пути в мир, из которого мы пришли.

Теперь я хотел вернуться в явленный мир не больше Саймона. Я понимал его. На Инис Скай узы, связывавшие меня с моим собственным миром, истончились и отпали. Я не заметил, как они ушли; просто перестал о них думать. С каждым днем явленый мир тускнел, становился менее реальным, пока не стал казаться призрачным, подернутым серым туманом. Теперь я хотел остаться здесь, чего бы это ни стоило. И вот в конце седьмого