Небо в алмазах - Александр Петрович Штейн

флота остались не только шкуры с броненосца «Князь Потемкин-Таврический». * * *

Сей небольшой исторический экскурс, вероятно уместный в прозе, но, увы, абсолютно невозможный в милой мне драматургии, понадобился автору и, надеюсь, не будет лишним читателю, потому что именно одним из таких «черных» гардемаринов и оказался Исаков.

Он же — мичман, участник Моонзундского сражения русского и германского флотов, вошедшего в историю первой мировой войны.

Он же — на «Изяславе», эскадренном миноносце русского флота, в апреле семнадцатого года, в Ревеле поднявшем флаг революции, и в восемнадцатом, в тогдашнем Гельсингфорсе, нынешнем Хельсинки, делает выбор, как и Галлер, и пробивается сквозь льды с кораблями в Кронштадт...

* * *

«В 1942 году был тяжело ранен» — из той же справки Большой Советской Энциклопедии.

В своей книге «На флотах — боевая тревога», изданной Воениздатом в 1971 году, Николай Герасимович Кузнецов, в годы войны бывший народным комиссаром Военно-Морского Флота, приводит текст телеграммы, полученной им от своего заместителя Исакова с Закавказского фронта:

«Выехал с командующим фронтом в Туапсе для организации операции в районе Хадыженской».

В самые отчаянные мгновения Отечественной войны И., как он именовался в справке энциклопедии, неизменно оказывался на самых опасных участках фронта.

Сорок первый. Осень. Решалась участь Ленинграда. Иван Степанович в эти дни в Ленинграде, в Кронштадте, на кораблях и береговых батареях, в частях морской пехоты, в Смольном... Он — член Военного совета Ленинградского фронта...

И вот сорок второй, и тень свастики над Кавказом, и на кораблях Черноморского флота, в Азовской флотилии — место И.

...Член военных советов Северо-Кавказского и Закавказского фронтов...

Итак, в Туапсе.

Цепочку автомобилей, шедших по дороге у подножия гор, засекли барражировавшие над Черным морем пикирующие бомбардировщики противника.

Когда машины вползли в ущелье, началась бомбежка.

Осколок бомбы попал в левую ногу И.

Пока удалось остановить попутный грузовик, пока вывозили потерявшего сознание И. из ущелья, которое продолжали бомбить, пока везли в госпиталь по разбомбленной дороге — время шло. Необратимо. Гангрена.

Довезли. Сочи. На стол. Ампутация. Операция. Тяжелейшая. Но и после нее лучше не стало. Это понимали врачи. Это понимал и сам И.

Новая операция.

Золотые руки главного хирурга Черноморского флота Б. А. Петрова и на этот раз сработали. Как надо.

И. остался жить.

Но «подлый осколок в култышке» тоже остался жить вместе с И.

И жил вместе с ним еще двадцать пять лет.

Когда боли становились невыносимыми, в квартире И. закрывались все двери. Гасился свет. Выключался телефон...

Ольга Васильевна, жена Исакова, которую он встретил и полюбил еще в гражданскую, на Каспии, командуя эскадренным миноносцем на Волжско-Каспийской флотилии, — «матрос Лелька», как он представлял ее с той далекой поры, — ходила бесшумно по квартире, ухаживала за И. безмолвно, не тратя, как и он, лишних слов.

И. лежал в своем кабинете, и ему казалось в эти часы страданий, что болели пальцы на несуществующей ноге...

* * *

Боль немного утихла.

И надо было вновь жить, работать и исполнять свои воинские обязанности.

Он ведь и после тяжелого ранения остался заместителем командующего военно-морскими силами и начальником Главного морского штаба.

И после войны был на воинской, морской службе.

И еще — членом-корреспондентом Академии наук СССР.

И — главным редактором Морского атласа.

И — автором многих первоклассных теоретических работ. Первой из них была книга, написанная задолго до войны, — «Циндао». О борьбе японцев против германской военно-морской базы в Китае.

Исаков, разменяв седьмой десяток, стал заниматься прозой.

Впервые в жизни.

Но — всерьез.

Ему было что сказать.

* * *

Для многих его друзей, как и для его недоброжелателей, литературный дебют его на старости лет был полнейшей и даже конфузной неожиданностью в самых разных отношениях.

Я написал ему о впечатлении, вызванном рассказами его: «Кронштадтская побудка», «Дашнаки теряют своего флагмана» и особенно «Пари «Летучего голландца».

Были в этих рассказах и своеобразие, иногда даже чуть замысловатая, усложненная, но не заимствованная, своя манера письма, и горечь, и надежда, и флотский неповторимый аромат, и морская соль, и непременная насмешливость, без которой рассказчик в корабельной кают-компании будет тут же забаллотирован негласным, но единодушным «тайным голосованием».

Он был скромен и не хотел обольщаться на свой писательский счет.

— В этом деле я всего лишь мичман, — говорил он не однажды.

И в ответном письме ко мне — тоже:

«...Дело в том, что впервые, к 65‑ти годам жизни, впервые узнал, ощутил, понял, что такое письма читателей. До прошлого года знал письма друзей (различной классификации). Но когда из Бугуруслана, через редакцию «Нов. мира», от безвестного и бескорыстного майора в отставке, от женщины из Грозного, и даже от эмигранта 1917 года (из Швеции) и мн. др. стали приходить письма (и не мало): мысли, критика, недоуменные вопросы, ругань (из Швеции), но чаще товарищеские советы и явное желание помочь, — начал познавать незнакомое. Радостное, даже если строго.

Чертовски интересно. А главное — нужно.

Помогает.

Другими глазами вижу свое... Наверное, Вам знакомо?! А мне внове.

Из мастеров дружески и умно отозвались К. Симонов, Х. М. Мугуев... (следует сноска: «Помимо Твардовского, который, как крестник, взял на себя больше других»). Это тоже мне надо. Очень. Так как подход ко мне не от бугурусланцев, а от жителей Лаврушинского или служителей ведомств — непередаваем».

Писали ему и гадости...

«Не знал, что зависть может выражаться в таких уродливых формах. А своеобразие моего положения и натуры делает очень ранимым. Тут бы надо пренебречь, а я переживаю. Вот почему Вам спасибо. Ведь я не из числа самоуверенных нахалов. А тут еще стараются сухожилия подрезать... с ехидцей!

Одно письмо из Ташкента и одно из Переделкина — и уже снят вопрос: можно ли писать (пытаться писать) в 67 лет?!

Буду писать. Пытаюсь.

Сейчас тяготит другое.

Полуфабрикатов, задела, записок, книжечек, листков — лет на 10—15.

А здоровья — наполовину. А из этой половины большую надо отдать делам. Только писать — не могу. Не смею, пока нужен в другом качестве.

А по себе знаете, что, сколько бы ни имели папок и тетрадей, богатейшая повседневность (небывалая за 67 лет!) дает ежедневно новые темы, мысли, ситуации, характеры...

Когда-то понравилось библейское: «Если тяжело, держитесь за ношу, которую несете!» Но сейчас ощущаешь, что раздавить может. Вернее, раздавливает.

На ногах устоять трудно».

«Нежданно попал в Барвиху (почему опаздываю ответом).

Как буду в городе, через месяц, хочу (в который раз) на «Океан». Но помимо есть потребность кое-чем поделиться.

Может Вам пригодиться».

И — в постскриптуме: «О. В. (Ольги Васильевны. — А. Ш.) здесь нет. Но письмо Ваше читала. Самый строгий цензор, который впервые видит только публикацию. У нас такой порядок. Вашу снисходительность восприняла признательно».

Когда вышли, в 1962 году, впервые