Небо в алмазах - Александр Петрович Штейн

оттолкнув дежурного адъютанта Попова, напрямую, без доклада — в опочивальню вельможи. Как вихрь надежды, юности, виктории...

Пока еще курьер с оглушительной вестью о разгроме турецкого флота, которая снимет молниеносно всю хандру, и его светлость даже соизволит угостить отважного курьера пряником...

Пока еще просто храбрый в сражении рядовой морской офицер, а потом и блистательный флотоводец, о котором выйдет, спустя столетия, в 1973 году, в серии «Жизнь замечательных людей» большая книга-монография...

Которому, после взятия крепости Корфу и острова Санта-Мавра, скажет всю жизнь недолюбливавший его за светскость и щегольство адмирал Федор Федорович Ушаков:

— Разные мы с вами, Дмитрий Николаевич, но коли умру, другого преемника себе не вижу...

Дмитрий Николаевич Сенявин... Будущий знаменитый русский флотоводец...

СВЯЗЬ ВРЕМЕН — КАКАЯ ОНА?

Стук в дверь.

Молодой флотский офицер.

Я его ждал — и явился секунда в секунду. Войдя, показал на часы, сказал, приложив ладонь к щеголеватой фуражке:

— Точен до безобразия.

Очень понравилось это выражение, и я мысленно его «засек».

Длинная литовская фамилия. Позже узнал — этот без какого-либо намека на акцент, безукоризненно говорящий по-русски молодой человек в тринадцать лет по-русски вообще не умел говорить. Учился в Клайпеде. Мать бывала дома редко — капитан дальнего плавания. Брат тоже моряк, но — торговый.

Всматриваюсь в гостя — к традиционной, знакомой мне с давних времен флотской щеголеватости, к стати, выпестованной годами службы на корабле, добавилось нечто новое — и в манере, и в речи, — нечто неуловимо современное.

На кого похож?

Нет, не вспомнить.

Потом, в следующем году, попаду в Заполярье, на Северный флот, поживу на плавбазе, в каюте у одного из командиров атомных подводных лодок, повстречаюсь с другими подводниками — и непременно припомнится гость с длинной литовской фамилией.

Офицеры флота.

Те же, кого знал раньше, и другие. Семидесятых годов.

Офицер, «точный до безобразия», приехал за мною из тех мест, где поставлена на берегу рубка одной из подводных лодок Краснознаменного Балтийского флота.

Той самой, которая в сорок втором году ходила в поход к берегам Швеции топить фашистские транспорты.

Тогдашний ее командир подарил мне свою книжку, где описан этот «поход смертников» и сами «смертники», оставшиеся, однако, благодаря мастерству и воинскому таланту командира в живых.

Сейчас лодка — мемориал, которому, проходя, отдают честь матросы и офицеры семидесятых годов...

— Пойдете в Индонезию под флагом командующего Тихоокеанским флотом адмирала Фокина, — слышится мне голос адмирала Головко...

Он стоит передо мною, уже схваченный болезнью, заработанной в широтах Заполярья в последний год войны, покашливающий, с запавшими глазами, но все такой же по-флотски статный.

Наседает болезнь, но не покинула его и не покинет до конца дней насмешливость как будто бы серьезной интонации, пристрастие к шутке, неожиданность не предусмотреннего уставом умозаключения.

Водит указателем по голубеющей поверхности Мирового океана, и он, Мировой океан, уменьшенный до размеров хоть и гигантского, но все-таки глобуса, медленно и покорно поворачивается по мановению адмиральской волшебной палочки.

Рядом — член Военного совета адмирал В. М. Гришанов и приглашенный вместе со мною в Главный морской штаб мой товарищ по ленинградской блокаде писатель Александр Крон.

Следим за движением руки адмирала.

— Между прочим, — насмешливо замечает адмирал, — если согласитесь, будете на борту самыми почтенными по возрасту пассажирами. Адмирал Фокин, мой ровесник, поскольку он не пассажир, а командующий, в счет не идет. За поведение океанов и морей личной, персональной ответственности не несу, равно как и за штормы и тайфуны.

Следим за движениями руки адмирала.

Тихий океан, и Восточно-Китайское море, и Южно-Китайское, и Яванское; берега Тайваня, Филиппины... Пройдем, но не зайдем.

— Пересечете экватор, о чем будет выдано надлежащее удостоверение...

Восемь тысяч миль, месяц похода.

Приглашение, как говорится, принято с благодарностью. И не столько потому, что влечет Индонезия, хотя с детства манила ее пряная экзотика, даже названия ее островов — и Ява, на которой пробудем пять суток, и Суматра — будоражили воображение. Главное, из-за чего решил пойти в этот поход, заключается все-таки в самом крейсере.

Наша молодость и молодость этих людей: в машинном, на мостике, в каютах, в кубриках...

Кто такие?

Что любят?

Ненавидят что?

Чему научились и от чего отучились? Чего не хотят повторить? А что хотят?

Связь времен — какая она?

Нынешние Грищенки, нынешние Головко, нынешние Исаковы — каковы они?

ОТБЛЕСК ДОРОГОГО, БЕСЦЕННОГО...

Ленинградская молодость, обдуваемая балтийскими ветрами, Кронштадт, корабли, первые знакомства с морем и людьми.

Лихолетье войны, служба на флоте. Ленинградская блокада. Балтийцы на Неве, балтийцы на ораниенбаумском пятачке, юнги с острова Валаам — на Невской Дубровке, друзья-сослуживцы с линкора «Октябрьская революция», балтийские литераторы, балтийские катерники, балтийские подводники... Балтийцы — на Шпрее...

И после войны — снова Балтика, и Север, и дальние северные города Мурманск, Североморск, Полярный...

Все переплелось и завязалось одним тугим морским узлом...

В годы войны, как никогда, стянул нас всех пояс великого товарищества, или, как говорил Александр Довженко, большой художник кинематографа, любивший это слово, товари́щества, с ударением на «и». Стала отчетливей, осязаемей перед лицом небывалого испытания тщета суетности, бесценность простого человеческого сочувствия.

И колючая боль непоправимой утраты.

И разлука, пробующая на прочность.

И испытания — на разрыв.

И флаг на корме, с голубеющим полем, и бурун за кормой, всегда прежний и всегда новый, и грубая холщовая роба матроса, с трехзначным, вшитым суровой ниткой номером, и черный погончик с якорьком, и силуэт узкого, серо-стального или черного тела корабля, скользнувшего по кромке оранжевого горизонта и лиловеющего моря, — это всегда неприметный для окружающих, но для тебя непременный, до конца дней ощутимый толчок в грудь, отблеск дорогого, драгоценного, бесценного. Хотя я вовсе не завзятый морячила из лихого племени бомбраньстенгистов и надел морской китель лишь в дни сорок первого года.

В НАЧАЛЕ ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ

Я попал в Кронштадт совсем зеленым, по газетному поручению: «Ленинградская правда» послала меня на флотские маневры. Ходили тогда корабли на учения совсем недалеко и совсем ненадолго — ходить, по сравнению с нынешними учениями флотов, особенно было некуда да и не с чем. Однако и эти недолгие маневры, помнится, покорили новизной и поэзией впечатлений. Хотя и не помышлял я, что все это — и свинцовые тяжелые воды, и угрюмые силуэты насыпных петровских фортов, и флаги, и кильватер, и весь балтийский неласковый пейзаж, — все это станет частью моей жизни и моей биографии...

Случилось быть в ту пору на Морском заводе и в доках и видеть, как спозаранку, выплывая из свинцового тумана и вновь в него окунаясь, шагают на работы команды в холщовых робах, стуча по петровской мостовой тяжелыми, грубыми башмаками, и слышать, как ревут корабельные сирены и