Мне отмщение - Ксения Медведевич

   - Да ну?! Ха-ха-ха!!..

   Дом оказался таким же пустым - в нем даже ящерицы не жили. Обитатели этой халупы не умерли внутри стен. Их не увели силой. Они просто исчезли. Так же как ящерицы, змеи, пауки, скорпионы, фаланги, шакалы, лисы и прочая живность, обычно отравляющая жизнь обитателям оазисов.

   Ночь прошла спокойно.

   Теперь они подъезжали к Хайбару.

   В расходящемся перистом мареве плоская башня крепости казалась вылепленной из глины. В сизом, голубином свете пасмурного утра темнелись неровные края ее грубого прямоугольника - нашлепнутого на другой прямоугольник, побольше. Скалистый холм под расползающимся сооружением топорщился каменными гребнями. Даже издалека было видно, что часть деревянных ставен в верхнем этаже открыта и закреплена деревянными колышками. Значит, крепость обитаема.

   Амаргин со своими шел первым - бедуины, понятное дело, трусили. Даже числом в три сотни они трусили - и отставали, еле подгоняя верблюдов.

   Глядя вниз с лошадиной спины, Тарег любопытно шевелил ушами: кони лаонцев оставляли следы в рыжеватых песчаных лужицах, топтали острые, наметенные ветром гребешки пыли из Великой пустыни. Дорога в Хайбар с севера была неторной. До Амаргина со спутниками по ней никто не проезжал. Добрались ли до крепости те айяры, что Тарег спугнул в лагере мутайр пять ночей назад?

   - Все сухое, - пробормотал Сенах, везший его на крупе своей кобылы.

   Поля по обе стороны затопленной песком дороги топорщились острой стерней. Точнее, в то, что эта жухлая, желтая пустыня с поникшими колосками - пшеничное поле, не верилось. Хлеб умер на корню. Весь, сколько хватало глаза.

   Это означало многое. В том числе и то, что в Медине, похоже, начался голод.

   "Святой город" ашшаритов стоял на перекрестке караванных путей - теперь заброшенных. Провизию в него подвозили купеческие караваны. Но сначала иссякли поставки из Лаона - по понятным причинам. Потом с побережья - плодородные земли аль-Ахсы заняли карматы. Затем перестали подвозить зерно из Ятриба - город паломников сам стал испытывать трудности с продовольствием. И вот теперь последняя стрела - в песках стал задыхаться Хайбар, ранее прозванный зеленым раем Хиджаза. Воины Али сражались за Хайбар несколько лет, писали в воспоминаниях сподвижники ашшаритского пророка. Им пришлось истребить всех мужчин из хайбарских крепостей - местные жители крепко держались своей веры. Веры в аль-Лат. Точнее, вера - непонятно во что - была у ашшаритов.

   А местные чтили Ту, что издревле отзывалась на их молитвы, приходила на праздники и помогала в беде - засухе или болезни. Деву-Львицу в рогатом шлеме. Богиню поэтов и воинов, владычицу убивающих солнечных лучей. Ей оставляли жертвы на солнце - чтобы умирали от пробивающей разум стрелы беспощадного светила. От солнечного удара. Поэты тоже молились аль-Лат - на высотах. Молились о смерти или вдохновении. Многие сходили с ума - но продолжали писать. Божественные, темные, нездешние стихи:

   И повеленья, данные векам,   Я сам расслышал и писал их сам.   И та, кому в священной тишине   Молился я, сама молилась мне.   О, наконец-то мне постичь дано:   Вещающий и слышащий - одно!   Перед собой склонялся я в мольбе,   Прислушивался молча сам к себе.   Я сам молил, как дух глухонемой,   Чтобы в мой же слух проник бы голос мой;   Чтоб засверкавший глаз мой увидал   Свое сверканье в глубине зеркал.   Да упадет завеса с глаз моих!   Пусть будет плоть прозрачна, голос тих,   Чтоб вечное расслышать и взглянуть   В саму неисчезающую суть,   Священную основу всех сердец,   Где я - творение и я - творец.   Аз есмь любовь. Безгласен, слеп и глух   Без образа - творящий образ дух. 14

   Это потом уже ашшаритские певцы новомодной любви-узри переняли "темную манеру" славословий аль-Лат - все эти "сверканье-тьма" и прочие выкрутасы метафор ибн аль-Фарира списаны с древних гимнов. Только ибн аль-Фарир истекал чернилами и потом, корпея над бумагой, а те, что восходили на вершины, расплачивались кровью. И настоящим лучом тьмы, озарявшим последней молнией разум.

   И вот теперь аль-Лат возвращалась в свои исконные земли - не умерев, но изменившись. Наказывая солнечными стрелами отступников, невиновных и случайно приблудившихся. Богиня обезумела. Когда боги тоскуют по дому, из которого их изгнали, они сходят с ума. И им становится не до поэтов. Стихи перестают их привлекать. Зато сильно тянет на запах живой крови.

   Дующий с хайбарского холма ветерок попахивал гнилью. И падалью.

   Над выбитой сотнями ушедших ног колеей торчал облетевший тамариск. Некогда круглившаяся зеленью крона уродливо растопырила изогнутые, как когти, ветки. На них плоскались выцветшие обрывки ткани и ленты. Звякали колокольца. У подножия деревца кто-то сложил кучку камней. В щели между булыжниками были воткнуты щепки и хворостины, обвешанные лоскутами. Пир. Святое место, куда приходят просить о милости - кого? Всевышнего? Кого и о чем они просят, эти несчастные, чья последняя надежда - кучка камней?

   У корней умирающего тамариска сидела и мерно раскачивалась женщина. Сидела прямо на земле - правильно, ашшариткам молитвенные коврики не положены. Раскачивалась - взад-вперед, взад-вперед, вцепившись в лохмы и подвывая. Платок сполз на плечи, открывая волосы, остановившийся взгляд свелся в пустую точку над горизонтом. У коленей лежал неподвижный маленький сверток. Второй ребенок - на вид двухлетка - безучастно сидел рядом с матерью. Мальчик - или девочка? колени поджаты к животу, подбородок упирается в колени - был совершенно голым. Ребра торчали под кожей, как прутья корзины.

   Топот копыт привлек внимание нищенки, и тоненький вой - "о Всевышний, Ты милостивый, прощающий, о Всевышний, у Тебя лишь сила и слава" - прервался. Пустые глаза на обтянутом кожей лице уставились на всадников. И мгновенно раскрылись - ужасом:

   - Хамса фи айник, рабби йа'мик! Пятерню тебе в глаз, пусть Бог ослепит тебя!

   Женщина схватилась за что-то под одеждой - видимо, за ладошку Фатимы. Умирающая мать умирающих детей боялась сглаза.

   - Не щиплись! - сердито вскрикнул Сенах.

   Видимо, сидевший сзади Тарег слишком сильно вцепился ему в пояс.

   - Прости, - действительно, пальцы сжались до боли.

   - Что она там бормочет?

   - Молитвы.

   - Чего просит?

   - Ничего не просит. Она славит своего бога.