Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов

выталкивается в неблагоприятную позицию по отношению к содержательным в своей всеобщности и всеобщим в своей содержательности формам знания. В то же время в той или иной степени (в разных идеологиях – разной и по-разному) идеология, по определению, являясь светской формой, должна акцентировать рациональность, научность и потому, что частично-функциональное представление реальности, «частично-функциональная истина» либо таит в себе опасность иррационального, либо даже может выглядеть иррационально.

В своем реальном функционировании идеология выступает как рационально-целевое (фактор изменения прогресса!) отношение к реальности, ограниченной и полагаемой как истина отдельной социальной группы относительно других групп, государства и индивидов; выступает она в более или менее ограниченном единстве с элементами религии (веры, всеобще-иррационального знания) и науки (разума, всеобще-рационального знания), а потому идеология – это социально (или классово) ограниченное рациональное знание или функциональное знание. Знание, в котором социальная функция доминирует над реальным содержанием и искажает его в определенных интересах.

Идеология – это ни в коем случае не просто комбинация науки и религии, их элементов. Это такое идейное единство, в котором частное, социально ограниченное, а потому функциональное знание воспроизводит себя посредством использования всеобщих содержательных форм и господства над ними. Поэтому даже в самой «научной» идеологии идеология, т. е. конденсированный особый социальный интерес, всегда будет господствовать над универсальным рациональным знанием, направлять и определять его; социальная функция будет всегда определять понятийное содержание, «разжижать» или даже подменять его; господство частного рационального (интереса, знания) над всеобщим рациональным будет ограничивать само рациональное и ставить предел на пути рационального и реального понимания мира (здесь, более того, заложена тенденция к иррационализации, а, следовательно, к смерти идеологии). При этом, чем больше и сильнее научные претензии идеологии, тем внешне она респектабельнее, современнее, но тем более она уязвима внутренне, тем легче противопоставить ей ее же научный «сегмент».

В равной степени, чем больше претензии идеологии на научность (марксизм), тем более она антирелигиозна и тем больше ограничена в возможностях использовать религию. А либерализму это делать легче, что придает ему большую внутреннюю размытость и в то же время ситуационно большую гибкость. Он способен выдержать такое давление реальности, от которого марксизм ломается. В то же время марксизм способен на такое преодоление реальности, которое либерализму не по силам.

Вообще одна из хитростей конструкции западной системы XIX–XX вв. в том и заключалась, что идеологий было три, а не одна. Поэтому при столкновении с внутренними и внешними проблемами можно было развернуть в их сторону «треугольник» под наиболее адекватным для решения возникшей задачи углом. Хитрость эта, однако, не была сконструирована специально некими геоисторическими инженерами – она лишь использовалась и совершенствовалась ими в качестве одного из «коварств» истории Запада. Возникла же она объективно по логике капитализма как активное отражение в духовной сфере законов производства вещественного («материального») и социального. Система идеологий есть идеальная изоморфа капитализма как системы. Не будучи способен существовать в виде единой мировой гомогенной капиталистической системы (вместо нее – мировая многоукладная система), капитализм не может ограничиться и одной идеологией; вместо нее – «идеологическая многоукладность», относящаяся к Протоидеологии Просвещения так же, как капиталистическое накопление относится к первоначальному накоплению.

VIII

Выше уже говорилось, что идеология (Идеология) возникла как тримодальное явление, как три идеологии, в отличие, например, от христианства, которое изначально было моносистемой и лишь в ходе дальнейшей длительной эволюции дробилось и ветвилось. Таких позиций действительно может быть только три. Но не только по логически-цифровой, «пифагорейской» причине, которая определяется феноменом изменения, а еще и по другой, более глубокой причине. Последняя связана не с объектом реагирования, а с субъектом и творимой им системой, а с какого-то момента – главным образом системой. Задача понимания этой причины требует продолжить аналитический путь с того места, где остановился Валлерстайн. Помимо прочего, это позволит понять и то, почему с определенного момента идеологическая борьба, идеологические сражения развернулись, как это ни парадоксально на первый взгляд, главным образом не в ядре капиталистической системы, а, во-вторых, между полупериферией и ядром, с одной стороны, и особенно вне зоны ядра – на полупериферии и периферии между различными социальными группами, с другой. Более того, главным образом зона именно вне ядра капсистемы стала идеологическим полем par excellence. Именно туда вытеснялись идеологические сражения и схемы. Именно там сформировались группы, для которых именно идеология, а, например, не наука или вообще профессия стали locus standi и field of employment. Такой группой, в частности, была русская интеллигенция, которая именно в идеологии обрела свой дом, а отчасти и слой, именуемый «советской интеллигенцией».

Разумеется, и в ядре капсистемы были группы, чьим полем жизни была идеология, однако, во-первых, это носило в большей степени функциональный, чем субстанциальный характер. Во-вторых, роль этих групп в обществах профессионального типа («professional society» – X. Паркин об Англии, начиная со второй половины XIX в), где интеллектуальный труд в намного большей степени профессионализируется, чем непосредственно идеологизируется, была намного меньше, хотя это и не значит, как полагают некоторые, что интеллигенция – это уникальное русское явление, отнюдь нет, не только. Уникальны роль и претензия этой социальной группы на власть-знание, на монополию на духовновластное, но выраженное не религиозно, а светски. Речь идет о монополии на социальное целеполагание, т. е. на идеологию, а следовательно – на (контр) власть. Нас сейчас, однако, интересует не русская ситуация сама по себе и не ее фарсовое повторение в СССР 1960-х – 1980-х годах, а проблема самой возможности существования в капиталистической системе «идеологических зон» без сколько-нибудь существенного развития самого капитализма. Меня в данном случае интересует вопрос, почему нематериальная (идеологическая, политическая) капитализация мира существенно обгоняла материальную (вещественную и социальную), в результате чего в некапиталистическом и «слабокапиталистическом» мирах возникали зоны или анклавы буржуазных и (или) антибуржуазных идеологий при отсутствии буржуазии и буржуазного общества, и адепты этих идеологий переживали идеологическое и схватывались друг с другом с таким накалом, который собственно буржуазному обществу и не снился? Почему и как возможно развитие буржуазного феномена идеологии вне буржуазного ядра капсистемы – до такой степени, что развитие это приобретает автономный характер и вовсе не буржуазное социальное (материальное) наполнение (словно иллюстрируя ситуацию «язычник, страдающий от язв христианства»). Но обо всем по порядку.

Мы уже знаем, что идеология, как особая форма выражения социальных интересов зрелого (промышленного, формационного) капиталистического общества, не может существовать в единственном числе, не только по логике реакции на ставший неизбежным факт изменения – последнее носит в большей степени внешний характер, а потому очевиднее и легче фиксируется эмпирически, но также в соответствии с сутью, законами развития капиталистической собственности.

Эта