Все еще здесь - Линда Грант

Прикатив домой из Ливерпуля на следующий день после позора на пляже, я отперла дверь и вошла в дом. Во Франции мне пришлось все, до последней чайной чашки, покупать и обустраивать с нуля. Стыдно признаться, но я даже позволила дизайнеру расставить мебель по канонам фэн-шуй, в тщетной надежде достичь душевного мира, о котором мне твердят на всех углах. А здесь, в лондонской квартире, передо мной разворачивалась летопись моей жизни. Кувшин со сливами в золотой рамке — натюрморт, выведенный неуверенной детской рукой, подарок моей девятилетней племянницы Саши. Когда я спросила, не подарит ли она мне свой рисунок, она просияла от гордости, подписала и торжественно вручила мне. Фотографии родных — на пианино (поколение моих родителей свято верило, что каждый еврейский ребенок должен на чем-нибудь играть; мама мечтала, чтобы я играла на арфе). На стене в кухне — мой собственный фотопортрет в двадцать два года, когда я сильнее всего страдала от неукротимости собственных волос. На снимке я в безумном наряде: длинная рубашка, разрисованная павлиньими перьями, вся в вытачках и оборках, с огромным воротником и рукавами, похожими на крылья летучей мыши, широкий пояс на талии, вельветовые бриджи, заправленные в «казаки», и цветастый шарф на голове. Сверстники в таком наряде видели настоящий хипповский шик, смелость и романтику; мама: «Ты что, так по улице ходишь? Боже правый, как будто из цирка сбежала!»

Я включила телевизор, села и посмотрела документальный фильм о войне, который пропустила во Франции, — все от начала до конца, причины, боевые действия, исход беженцев, прекращение огня и изгнание побежденного правительства, — потом постелила чистое белье и к половине одиннадцатого уже спала. Тяжелым сном без сновидений — почти таким же, как вечный сон, которым спит теперь мама на своем сосновом ложе, с газовой маской на иссохшем лице, с горстью Земли обетованной в сложенных на груди руках. Когда пришли закрыть ей глаза, лицо ее было сведено смертной судорогой, и рот открыт, словно в последней отчаянной попытке глотнуть воздуха. Спи спокойно, мама, в холодной ливерпульской земле, под тяжелым надгробием из серого камня.

На следующий день я проснулась поздно и позвонила Марше.

— Не просто неприятно, — рассказывала я, — это было унизительно! И мало того — я убежала, как дура, и бросила его в незнакомом месте без машины.

— Ну, я даже не знаю, что сказать.

— Да что тут говорить? Сама виновата. Надо же было так опростоволоситься!

— Но как же так получилось? Почему ты так превратно его поняла?

— А черт его знает. Ни с того ни с сего мужчина обнимает и целует женщину — и что она должна думать? Что это значит? У меня только одно объяснение — она его сексуально привлекает. Но он уверяет, что нет.

— Послушай, он сказал, что не хочет заводить с тобой роман, но это ведь совсем не одно и то же. Вспомни, он ведь до того говорил тебе, что женат. Мне кажется, он просто не смог удержаться — поцеловал тебя, потому что ему очень захотелось. А значит, его все-таки влечет к тебе! А ты? Чего ты от него ждешь?

— Не знаю.

— Думаешь, он уйдет от жены к тебе?

— Знаешь, я так далеко не загадываю. Мне ведь уже не шестнадцать лет, чтобы мечтать о подвенечном наряде. Просто, едва я его увидела, сказала себе: вот оно! Этот человек — для меня!

— Значит, ты хочешь чего-то большего, чем короткая интрижка?

— За неимением лучшего и интрижка подойдет. Я уже давно усвоила: лучше хоть что-то, чем ничего.

— И как ты считаешь, это еще возможно?

— Не думаю. Он ясно дал понять, что не хочет.

— Может быть, рано отчаиваться? Может, стоило остаться и поработать над ним как следует, вместо того

чтобы кидаться наутек? Знаешь, Алике, ты иногда ведешь себя как сущий ребенок! Надо было мило улыбнуться и сделать вид, что ничего не случилось, продолжать болтать с ним, как ни в чем не бывало, потом пригласить его куда-нибудь еще… ну, что мне тебя учить? А ты бросилась бежать, словно девчонка!

— И то верно.

— Подумай об этом, ладно? И не тяни, а то дождешься, что он встретит другую.

— Нет, все равно не думаю, что из этого что-то выйдет. Говорят, идеальный возраст женщины — половина от возраста мужчины плюс семь лет; если так, из меня выйдет идеальная подружка для Сола Беллоу.

— А сколько ему?

— Восемьдесят четыре.

— Да, для Люсьена Фрейда ты, кажется, старовата.

— Верно, ему еще нет восьмидесяти.

— И что собираешься делать?

— Не знаю.

— Когда начинается твой следующий проект?

— Он уже начат. Работаю часа подва в день, в основном читаю книги по местной истории. Пока что больше заняться нечем. Поездки на местность начнутся не раньше конца лета.

— А чем пока займешься?

— Мне тут звонили, спрашивали, не хочу ли я поучаствовать в написании сборника статей по процессу Болджера.

— А ты что ответила?

— Сказала, может быть. Но, наверное, откажусь. С криминологией для меня покончено.

— И больше ничего?

— Подумывала о том, чтобы написать статью о слушаниях по амнистии в Южной Африке — но придется надолго покинуть Англию, а в Ливерпуле у меня осталось незаконченное дело. У мамы были права на собственность в Дрездене, брат хочет, чтобы ее судьбу выяснила я, а я отбрыкиваюсь, как могу. Фабрика родителей матери, где производили тот самый крем. Мы так и не знаем, что с ней сталось.

— Звучит интересно.

— Правда? Рада, что ты так думаешь. Косметика из страны проигравшего социализма произведет фурор на мировом рынке! «Харродз» и «Блумингдейлз» будут сражаться за нашу продукцию! Вперед, надерем задницу Эсти Лаудер! И так далее.

— Слушай, может, тебе к психотерапевту сходить?

— Это не мое.

— Почему?

— Не хочу выбрасывать пятьдесят фунтов в неделю на болтовню о своем несчастном детстве. Тем более что никаких несчастий у меня в детстве не было. И еще больше не хочу возлагать свои грехи на родителей — они были прекрасные люди, я им очень многим обязана и винить их в собственных глупостях не собираюсь. И потом, от чего мне лечиться? Я не пью, не сижу на таблетках, даже расстройством пищеварения не страдаю.

— Ага, и очень этим гордишься. По-моему, в этом и есть твоя проблема: высоко себя ценишь и при этом чересчур трезво смотришь на окружающий мир. С восемнадцати лет у тебя нет никаких утешительных иллюзий, которые, например, у меня сохранились по сей день. А без иллюзий жить тяжело. Это великолепная форма самозащиты. Тебе что-то не нравится — делай вид, что этого нет. А ты вцепляешься в жизнь бульдожьей хваткой — неудивительно, что живется тебе не слишком-то уютно.

— И что же посоветуешь?

— Моя соседка ходит на еженедельные терапевтические встречи. Попробуй. Что ты теряешь? Это не с глазу на глаз; там сидят человек десять и спокойно разговаривают о своих проблемах.