Сага о Головастике. Начало - Александр Нерей

Павел. — Ну да… Понял! Ясно! Вижу!.. Исполняю манёвр «Все вдруг вправо». Свистать всех наверх! Боевая тревога! Алярм! Алярм! — раскричался дед и вскочил с Америки, после чего недоразумение с верёвочкой развеялось.

— Потом про алярм расскажешь, а сейчас мне пора. Кстати, что-то спросить собирался, но снова забыл.

Я прошёл в сарай и спустился в подвал по левому лазу, где ненадолго замер, собираясь с душевными силами, а собравшись, обратился к родному миру:

— Мирушка Скефий. Открой путь к твоему брату, чьё имя мне пока не известно, но которого посредники нарекли шестым. Прощения за глупости хочу попросить и за урок морозный поблагодарить.

И, не дожидаясь ответа, вылез из подвала.

«Как одиннадцатого мамка называла? — задумался на ходу и обмер. — Что? Со мной мама всех миров разговаривала? С какой радости? Почему вспомнил только в подвале? Спасибо, конечно, что напомнили, кто бы вы ни были».

Поблагодарив неведомого подсказчика за намёк о снах-мороках, я «вышел в мир». Мир был не одиннадцатым, это точно. Похожим на шестой, но я всё равно сверил надпись на двери, чтобы правильно называть его по имени.

Вышел во двор и увидел в огороде бабу Нюру-шестую. Помахав ей рукой, остановился и скороговоркой проговорил:

— Мирушка шестой, прости меня за прошлое посещение. За самоуверенность и глупость. Благодарю за науку, за морозный урок. Прошу сокрыть Александра-шестого, посредника твоего, а все его несчастья отправить ко мне.

Закончив монолог, продолжил стоять в ожидании какого-нибудь знака о том, что прощён за истерику, когда увидев на двери настоящий номер мира, отказывался верить глазам.

— Сам иди, идиот! — услышал обрывок разговора оболтусов, проходивших мимо калитки.

Понял, что услышанное было ответом с напутствием на пребывание в гостях. Заулыбался и поблагодарил мир, потом открыл глаза и вышел на улицу.

К шестой калитке шёл бодро, не прячась, нарочно шумев громче обычного. Кукла загремела цепью, вылезла из будки, но голоса не подала. По-хозяйски щёлкнув щеколдой, я вошёл во двор, где всё было по-прежнему.

— Вот они мы. С ушами и… И готовые к употреблению, — доложил громко, понадеявшись, что никто не услышит.

«Ухи мои, лопоухие. Готовьтесь к откручиванию. Задница моя, проказница. Готовься к встрече с ремнём», — воодушевил страдательные части тела и распахнул двери дома.

Ни на веранде, ни в коридоре, ни в первой комнате с печкой, ни в спальне родителей никого не было. Быстро обходил дом по кругу, хотя мог сразу из коридора войти в зал, но что-то заставило идти в обход.

На лето отец всегда распечатывал двойные двери из коридора в моё царство-государство. В зале я спал, учил уроки, получал за оценки мамины подзатыльники, а если, вдруг, проводилось семейное застолье или родственники приезжали, меня бесцеремонно выселяли и кровать уносили, куда подальше.

И я, на всякий застольно-родственный случай, обошёл и проверил, вдруг выдворили местного братца за его поведение.

Увидев болезного на месте, бодро приветствовал:

— Здоров ли, братец?

— Опять припёрся, — огрызнулся малоумный. — Расшумелся. Хорошо, что мама с папой на толкучку уехали.

— Значит, сегодня в своём уме. Ещё и злой, аки пёс. Это замечательно, — воскликнул я нарочито весело и захлопал в ладоши.

— Не видишь, что занят? Мне за третий класс всё нужно выучить и в августе пересдать. Иначе на второй год оставят.

— Не поможет, — всё также беззаботно заявил я. — Повторяю: не поможет. Ты кем работаешь, шестой братец?

— Двоечником, — с горечью в голосе пробурчал близнец. — Мне такой табель учительница принесла! Такого наговорила! Что я второе полугодие вовсе не учился. Но всё не так было. Учился на четвёрки и пятёрки, только этого никто не помнит. А табель этот она нарочно состряпала.

— Выговорился? Теперь слушай. Ты сейчас посредник, так? Так. А чем занимаешься, как посредник? Помогаешь родному миру сравняться с его братьями. А какая между твоим и моим миром разница? Москвич в твоём был, а в моём Запорожец. Была разница да сплыла. И в моём Москвич появился. Теперь какая разница между нашими мирами вот-вот кончится?

— Кто его знает, — нервно дёрнулся напарник и снова потянулся за книжкой.

— Не спеши буквари читать. Сейчас всё объясню. Сколько посредников этим летом перешло в третий класс, а сколько собиралось в четвёртый? Улавливаешь разницу? Что должно произойти, чтобы нас уровнять? Чтобы и это различие миры устранили? Нам десятерым из второго в четвёртый перепрыгнуть или… Что полегче?

— Полегче или не полегче, а получается, мне не пересдать? Оставаться на второй год придётся? Лишь в этом разница-задница? Ой, боженька-боженька. Что теперь будет? Что я мамке с папкой скажу? Они же… А м-мне же н-ничего нельзя говорить, — неожиданно Александр сам всё осознал и представил весь ужас, ожидавший его в будущем.

Так представил, что заикаться начал. Но всё же лучше, чем изображать маятник и твердить про открыто-закрыто.

Я сидел рядом с ним на стуле, на который обычно садилась мама, чтобы помочь с уроками или проконтролировать, что там накарябал, не смазал ли свои каракули, и решала, так всё оставить или заставить переписать без ошибок и помарок.

— Ну как ты? Готовишься к новой жизни? Если что, мотай ко мне, но только когда подполья заработают, а пока я попросил мир сокрыть тебя от глаз, как в прошлый раз получилось, помнишь?

— Помню. Я же не дурной. Только и дел, что второгодник, — расстроился близнец ещё больше.

— Я готов и наказания за тебя отбыть. Ремень там, ушную трёпку, другие радости филейной части. И подмены никто не заметит. Готов к докторам сходить, помычать им, как глухонемой Герасим.

— Не нужно. Переживу как-нибудь. Это в сентябре кончится, и всё станет, как должно, — Александр надолго замолчал, и я увидел, как слезы покатились из его глаз на открытый учебник для третьего класса. — Я этим старшеклассничеством, знаешь, как гордился. Гордился-кичился, зазнавался не признавался. Чувствовал себя умнее всех. Так что… Так мне и надо. Это моя карма. Наказание за гордыню.

— Как ты сказал? — спросил я страдальца, когда над темечком звякнуло, тихонечко так, виновато, вроде как, случайно.

«С этого момента помедленнее, — силой воли затормозил я время, или мне, просто, очень захотелось его затормозить. — Имя её все знают и не знают одновременно. Из-за чего это в памяти всплыло? При упоминании гордыни или наказания? Не могут же быть имена такими. Гордыня,