Черная шаль - Иван Иванович Макаров

— Эсеры, — говорю, — левые в Москве укрепились снова. По городу слухи такие.

Как же он закипел вдруг от этого известия! Как он ухватился за эту мою ложь! Петрушу растолкал.

— Петруха, — кричит он, — дуботолище ты этакий! Вот тебе и молотобоец Савел! Осел ты этакий, центр взяли. Россия, вся Россия утвердила нашу правду. Черт! Фома ты неверный! Да я тебе все скулы раздроблю, если ты в нашей идее, в правоте нашей еще раз усумнишься. Дубина, да разве примет теперь Россия неправную какую-нибудь власть?

— Ты откуда узнал?

— Вот спроси, осел вислоухий!

— Мама?

— Да, Петя. Да, желанный. Упорные слухи утром, сегодня уж.

Тут вот эту ложь мою они тотчас же в правду превратили. Надежду, укрепление себе тотчас же из этой лжи создали, хотя трезво-то, в душе-то, в глубине-то ни тот, ни другой не верили в это и все-таки ни тот, ни другой уж не в силах были отказаться от этой лжи, превращенной в правду, не в силах отхватиться от соломинки, которую я им бросила в страшный их водоворот. Настолько они эту ложь обернули в правду, что Петя встал с постели и принялся было писать воззвание.

А Мысягин-Клемашев все рычит на Петю, все про свое:

— Заикнись ты у меня еще хоть раз со своими сомнениями!

— Когда я тебе говорил? — вдруг спросил Петя.

Словно бы подстрелил он Мысягина. Ведь тут только и обнаружилось, что ни тот, ни другой еще ни разу не говорили об этом друг другу, еще ни звуком не обмолвились они о своих терзаниях, все еще таилось это, скрывалось, а теперь вдруг впервые всплыло. Оба они это поняли, оба почувствовали да и остыли оба тут же.

Петруша оставил начатый было листочек бумаги, на котором уже написал было: «Братья-товарищи», и опять лег на кровать.

— Ты что же? — спросил у него Мысягин-Клемашев.

— Завтра напишу. Проверим, — тихо отозвался Петя.

Тут застучали в двери. Петруша кликнул:

— Кто там? Ну, входи! Кто там?

— Шпеёна пымали ихнего. Куда яво?

— «Куда яво»… — тихо передразнил Петя и опять сомкнул веки.

С этого — «ихнего шпеёна» — и началось. Шпионом этим оказался местный шереметьевский мужик, лет тридцати пяти. Пасмурный он был, нелюдимый такой, и на сером испитом лице его не замечалось ни страха, ни огня какого-нибудь, ради которого он поступил в большевики и решился на такое отчаянное дело, как под носом у нас установить с большевистскими отрядами связь и притащить от них целую пачку напечатанных «приказов», которые, оказалось, он уже успел раздать мужикам.

Мысягин-Клемашев его расспрашивает, а он сидит как пентюх, глаза потупил да со стола, не спросясь, таскает папироску за папироской и курит.

— У тебя сколько ребятишек-то, Иван? — спрашивает у него Мысягин-Клемашев.

— А што?

— Да как — «што»? Раз спрашивают, значит, надо, осел ты этакий.

Опять Иван молчит и опять за папироской тянется. Только и буркнул в благодарность за папироску:

— Пшенисная. Один раз я курил такую.

— Так, Иван, и не скажешь ты нам, почему ты с большевиками против своего же брата — крестьянина пошел?

Молчит.

— Ты, дубина, детей своих, видать, решил сиротами оставить через этот вот «приказ».

— А што?

— А вот что! Ты сам-то, кляп вареный, читал этот «приказ»?

— Читал. А што?

— Дуботол ты, вот «што». Назубрили тебя, ты и бубнишь — «а што, а што»? Да вот то, дубина, что по этому приказу выходит: все крестьяне — кулаки.

— Не все. А што?

— Как — не все?! Не «не все», а все, тебе говорят!

— Которые есть — подневольно. У вас от восемнадцати до сорока мобилизация.

— У «вас»?

— У вас. А што?

— И ты — подневольно?

— Я сумел. А которые — не вдруг.

Мысягин-Клемашев замолчал. Смотрел на него, смотрел, потом говорит:

— Жаль мне детишек твоих сиротами оставлять, Иван.

А тот опять ему:

— А што?

И опять за папироской лезет.

Увели этого Ивана, «ихнего шпеёна» (как на грех, его отправили к нам, в Журавинку-Спиридоново, в «арестантку»). Мы опять одни остались. Петруша по-прежнему лежит неподвижно, — не то спит, не то думает о чем-то. Мысягин-Клемашев первое время, после ухода Ивана, все рычал на него, все бесновался. Потом успокоился, прочитал еще раз большевистский приказ, в котором нам предлагалось в течение шести часов обезоружиться и выдать «всех главарей кулацкого мятежа», посмотрел исподтишка на лежавшего Петрушу, но будить его, видимо, постеснялся. Потом посмотрел на меня, долго, пристально, и сказал:

— Вышло, Прасковья, что мы с твоим Петрухой — контрреволюция. Вот, дьяволы, хлещут!

Тут вдруг он не удержался, не смог дольше устоять, чтоб где-то в глубине души своей не признать своей вины, которая точила его. Он решил, помимо воли своей, как-то обелить себя передо мной, как бы оправдаться и доказать свою правоту и подтвердить ее, эту правоту свою, своими страданиями в прошлом, каторгой своей, которую он перенес при царе.

Он вдруг сдернул с себя один сапог, потом другой, стащил чулки и засучил штанины. Потом выставил, не поднимаясь со скамейки, обе ноги на свет ко мне. На цевках, чуть повыше лодыжек, я тогда рассмотрела широкие, в ладонь, шрамы, глубоко вмятые в тело, так что казалось, ноги в цевках непременно хрустнут при первом на них нажиме, — обе лапы отломятся и Мысягин-Клемашев останется на култышках.

Тут же надо заметить еще одну особенность Мысягина-Клемашева: такой здоровый, такой, казалось бы, зверюга бородатый, едва, бывало, заслышит похоронный марш «Вы жертвою пали», как тотчас же впадает в истерику, начинает рыдать, скрипеть зубами, громить кулаком об стол, обо что придется, а главное, уж и бросить, остановить это пение или там музыку нет никакой возможности, потому что он хоть и плакал, и стонал, и волосы рвал на себе клочьями, но требовал, чтоб продолжали этот похоронный марш, чтоб пели, и даже несколько раз при мне заставлял повторить куплет.

Нагрелися цепи от знойных лучей

И в тело впилися змеями.

И каплет на землю горячая кровь

Из ран, растравленных цепями.

Мне все казалось, что истерика такая с ним приключится и теперь, когда он в знак непричастности своей к контрреволюции показал мне эти раны, растравленные цепями.

— А что это? Это что? — ревел он, выставляя ноги, как будто не я одна смотрела их, а весь народ, да и все большевики, перед которыми он, собственно говоря, и хотел оправдать, обелить себя.

До того вдруг страшно ему стало от сознания своей ошибки, непоправимой своей вины перед революцией, перед большевиками, что ничего другого и