Черная шаль - Иван Иванович Макаров

что-то сделать, чтоб «дикие»-то эти очутились ни взад, ни вперед, а с боков кручь да широкие канавы водосточные, а тут и избы и палисадники, — не развернешься. А сверх того — и винтовки наши, и орда отпетая, среди которой собирались пустить слухи, что Дикая дивизия везет много золота, много всякого добра и что все это отдается тем, «кто что сумеет взять».

Само собой разумеется, что с переговорщиками на случай, если их пришлют к нам «дикие», установлено было «поломаться», потребовать сдать оружие, но «испугаться» и уступить им.

Помню, Петруша вернулся очень возбужденный с заседания комитета по этому вопросу и даже радостный, оттого, видимо, что он решился. Тут меня и подмыло:

— Надолго ли, долговечна ли эта твоя радость, Петруша? — Заподозрила я, старая лисица, капкан учуяла.

Хочу успокоиться: и так, и этак — нет мне покоя. Пахнет чем-то, скрыто что-то, готовится что-то. А ну, да как вся эта Дикая дивизия — приманка лакомая? Сунешься к ней — хлоп, и сиди в капкане, грызи железо? Не идет у меня из головы мое подозренье…

Чем дальше в лес, тем больше, дров. Вконец запуталась я в своей подозрительности, не стерпела да и принялась за Петрушу.

— Ау, Петя, солнышко красное, а не в капкан ли тебя завлекает этот Марченко Савёл? Ты отряды свои соберешь с юга, встретишь этих «диких», ну пусть ты их потрепешь, пусть и поколотишь которых, но так ли, так ли легко они тебе дадутся в руки? Ужели они никакого вреда не сумеют принести нашим, ужели так спроста и попадутся в ловушку? Или же им война в диковинку, и они про эти засады и слухом не слыхали? Ну, пусть они привыкли, чтоб их пропускали, пусть не война и не так уж они насторожены. Ну, пусть даже попались в мешок, но резня-то будет. Силы-то наши они тоже потрепят? Высосут их. А Марченко-то Савёл того и ждет. Того ему и надо, чтоб стравить нас с «дикими», мы перегрыземся, истощимся а он — тут как тут. Ни клока шерсти не потерял в драке, а всего добился, все достал. Кому ты веришь, Петя, Петруша? Не тебя ли они ни за что ни про что вверзли в провокаторы? Не вас ли они обманули и от власти отторгнули? Петя, ай? Одумайся, соколик! Обсуди, как ладней, как тебе видней. Иль по-своему сделай, уж как наметили, как решили, только мне-то сердце успокой, мой-то страх утоли: посулить — не убыток, а Марченко хоть и посулил тебя не тронуть, только не тронут ли? Ведь не старший он начальник у них, чтоб приказать. Он не тронет — другие схватят, поведут расстреливать, а Савёл твой Марченко-то лишь и скажет: «Прости, Горянов, не я, а высшие начальники…»

Петю я тогда как громом поразила. Он — к телефону. Мысягину-Клемашеву, тому, другому, третьему… Через полчаса у нас весь комитет собрался.

И засада, и «встреча» — все насмарку. А на другой день к вечеру и «дикие» показались на Захуптском шоссе.

Да еще как показались-то! Наши ждали, что переговорщики прискачут, в крайности разведчиков своих впереди пустят, меры какие-нибудь тому соответствующие примут, а они, эти «дикие», до того обнаглели — оттого, что власть ни та, ни другая не ахти еще укрепились, — прут напролом, словно на маневры едут.

Тихо вдруг в нашем городе сделалось, когда они зацокали, затарахтели по мостовой шоссе. Квартира Петина как раз на набережной, над сельскохозяйственным складом находилась. Я, помню, высунулась в окно, а они… вот они и «дикие».

Вереница их версты на три растянулась. И повозки, и орудия, и ящики зарядные. Все на лошадях, кони — один краше другого. По цветам, по мастям подобраны. Сами эти «дикие» все решительно в лохматых папахах, в черных бурках распахнутых, так что бурки у них не на плечах держатся, а на одних застежках, почти за спиной висят. На всех решительно — офицерские золотые погоны. Офицерье продажное, одно офицерье. (Уж, видно, нарочно для одной лишь подлости обнажили свои погоны.) У каждого в правой руке короткая винтовка стволом на седле лежит.

И дудочки, и свирельки, — оркестр их из дудочек и свирелок что-то шипит, бормочет, воет…

«Не стая воронов слеталась…»

После проезда этой Дикой дивизии наша орда словно бы учуяла Петрушину «слабость». Кто-то поджег интендантский кожевенный склад, на пожар хлынула вся орда, и склад разгромили в полчаса.

Ночью наш комитет окончательно решил покинуть город и переехать в наше село. Журавинку нашу избрали потому центром, что Петруша, зная все наши окрестности, нашел ее самой удобной в смысле обороны: чистое поле с оврагами со стороны города, полустанка и железной дороги, другая сторона — река, болота и леса, леса на сотни верст. Тогда же сразу было заготовлено и напечатано особое объявление для народа, в котором оповещалось, что главным центром «временного комитета» избирается село Журавинка, которое отныне переименовывается в «Спиридоново», в честь борца и мученицы полицейского террора — Марии Спиридоновой, на которую Петруша мой тогда молился, как на святую икону.

Пока Петруша заседал и обсуждал свои дела, ко мне явился молодой парень, передал письмо и сказал, что письмо это от командира московской Красной гвардии. Письмо было запечатано сургучом, в таком же конверте, как и первое. Я спросила у парня:

— А вы-то кто такой будете?

— А я, — говорит, — здешний, с кирпичного завода.

Когда Петруша вернулся домой и увидел письмо, он, как подстреленный, прыгнул к нему. Распечатал, прочитал, положил его тихонько на стол, а сам, словно бы ноги у него подкосились, опустился в кресло и окаменел.

Я подошла и заглянула в письмо. Всего две строчки:

«Горянов!

Попадешься к Савёлу Марченко — собственноручно пристрелю, как собаку».

И даже без подписи.

Тут-то поняла я, почувствовала, что на окончательное я подтолкнула Петрушу да и сама встала на край.

Я его тихонько погладила по голове, как это было тогда, когда он был маленький, родной мой, весь мой. Он не шелохнулся.

— Петя, — покликала, — Петруша! Я пойду в больницу, лягу еще на денек. Перевязку уж два дня не делала, распух у меня бок сильно.

А он мне — грустно так, печально:

— Ступай, мама…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Лежа в больнице, я и не знала, что наши этой же ночью наскоро эвакуировались из города. Лишь утром меня об этом известила старая сиделка Груня, которой очень нравился мой Петруша за свою «грусть», как она выражалась. Она же мне и объявила, что в городе воцарились заводские