На горах. Книга первая - Павел Мельников-Печерский

Утром, только что встала с постели Дуня, стала торопить Дарью Сергевну скорей бы сряжалась ехать вместе с ней на Почайну. Собрались, но дверь широко распахнулась, и с радостным, светлым лицом вошла Аграфена Петровна с детьми. Веселой, но спокойной улыбкой сияла она. Вмиг белоснежные руки Дуни обвились вокруг шеи сердечного друга. Ни слов, ни приветов, одни поцелуи да сладкие слезы свиданья.

Минут через двадцать все сидели за чаем. Дарья Сергевна девочек возле себя посадила и угощала их сдобными булками; Марко Данилыч разговаривал с Груней, Дуня глаз с нее не сводила.

— Как это вы нас разыскали? — спросил Марко Данилыч.

— Рано поутру сегодня мать Таифа ко мне приходила и сказывала, что вчера целый день у вас прогостила. Я, как узнала, тотчас и к вам.

— Оченно вам благодарны за вашу любовь и за ласку, — весело молвил Марко Данилыч. — Праздник вы сделали Дунюшке.

Добрым любящим взором взглянула на Дуню Аграфена Петровна.

— Ну что, матушка, каково торгуете на ярманке? — спросил у ней Марко Данилыч.

— Об этом меня не спрашивайте, Марко Данилыч, — ответила Аграфена Петровна. — Ничего тут не знаю. Однако же Иван Григорьич, кажется, доволен.

— От кого ни послышишь, все хоть помаленьку торгуют, а у нас с восьми баржей восьми фунтов до сих пор не продано, недовольным голосом промолвил Марко Данилыч.

— Ваш торг иной, — ответила Аграфена Петровна. — Наш идет по мелочи, а вы хоть долго ждете, зато разом решите.

— Так-то оно так, а все-таки берет досада, — молвил Марко Данилыч. — Да и скучно без дела-то. Покончить бы и по домам.

— Погодите маленько, повеселите дочку-то, — молвила Аграфена Петровна. — Ведь у вас Дунюшка-то впервые на ярманке-то?

— В первый раз, — сказал Марко Данилыч. — Да мы уж маленько повеселились и на ярманке раз пяток побывали, по реке катались, рыбачили.

— Ну вот, видите, — молвила Аграфена Петровна. — А вы ее еще повеселите, чтоб помнила ярманку.

Немного погодя Марко Данилыч стал на караван сбираться. Он просил Аграфену Петровну остаться с Дуней на весь день. Та не согласилась.

— Хвост-от велик у меня, Марко Данилыч, — сказала она. — Две вот со мной да две на квартире, да Гришенька хоть и у отца в лавке, а все ж надо и за ним присмотреть.

— В такие молодые годы да такая семья у вас, — приветно глядя на Аграфену Петровну, молвил Марко Данилыч. — Много вам забот, много хлопот.

— Забота не работа, — шутливо, с ясной улыбкой ответила Груня.

— Так хоша пообедаем вместе, — немного помолчав, сказал Смолокуров. — Видите, Дунюшка-то как вам обрадовалась.

Погостите у нас, сударыня, сделайте такое ваше одолжение.

— Останься, — тихо промолвила Дуня, крепко держа Груню за руку.

— Ин вот как сделаем, — решила Аграфена Петровна. — Теперь я у вас посижу немножко, а потом на часок домой съезжу, погляжу, что мои птенчики поделывают, да к обеду и ворочусь. А после уж не держите, пожалуйста. Право, нельзя.

— После-то обеда я бы к ней, тятенька? — ласкаясь к отцу, молвила Дуня.

— Что ж, с богом, — согласился Марко Данилыч. Так и решили. Марко Данилыч уехал, Дарья Сергевна занялась с девочками, а Аграфену Петровну Дуня увела в свою укромную горенку.

Лишь только вошли туда, Дуня бросилась к ней на шею и осыпала горячими поцелуями. А сама плачет, разливается.

— Как я рада тебе, моя дорогая! Дня не миновало, часа не проходило, чтоб я не вспоминала про тебя. Писать собиралась, звать тебя. Помнишь наш уговор в Каменном Вражке? Еще гроза застала нас тогда, — крепко прижимая пылавшее лицо к груди Аграфены Петровны, шептала Дуня.

— Помню, милая, помню, — обнимая Дунюшку, ласково говорила Аграфена Петровна.

— Не чаяла я с тобой свидеться! Все сердце изныло без тебя.

— Ну что? — с ясным взором и улыбкой, полной участья, спросила Аграфена Петровна.

Дуня зарыдала у ней на груди, слова не может вымолвить от рыданий.

— Перестань! Хоть не с горя льешь слезы, а все тяжело. Полно же, полно! — уговаривала ее Аграфена Петровна.

Перестала Дуня рыдать, но тихие слезы все еще струились из ясных ее очей. И вся она сияла сердечной радостью и блаженством.

Сидя рядом, обе молчали. Аграфена Петровна нежно гладила по головке склонившуюся к ней девушку.

— Знаешь что, Груня? — наконец, чуть слышно промолвила Дуня, еще крепче прижавшись к сердечному другу.

— Что, милая? — тихо ответила Груня.

— Я… кажется, я… нашла…— в сильном душевном волненье едва могла проговорить Дуня.

— По душе человека? — шепнула Аграфена Петровна.

— Да, — отрывисто ответила Дуня и закрыла руками пылавшее лицо.

— Ну и слава богу, — ласково отвечала ей Груня.

— Все тебя поминала, — тихим, чуть слышным голосом говорила Дуня. — Сначала боязно было, стыдно, ни минуты покоя не знала. Что ни делаю, что ни вздумаю, а все одно да одно на уме. Тяжело мне было, Грунюшка, так тяжело, что, кажется, смерть бы легче принять. По реке мы катались, в косной. С нами был.. — Добрый такой… Правдивый… И как он глядел на меня и таким голосом говорил со мной, что меня то в жар, то в озноб.

И замолчала. Ни слова не сказала Аграфена Петровна, лишь молча гладила Дуню по головке и, кротко улыбаясь, поглядела ей в подернутые слезами очи.

— Дома твои слова вспомянула, твой добрый совет, не давала воли тем мыслям, на молитву стала, молилась. Долго ль молилась, не знаю, — продолжала Дуня.

— Что ж после? — спросила Аграфена Петровна.

— Не мутились мысли после молитвы, — ответила Дуня. — Стало на душе и легко и спокойно. И об нем спокойнее прежнего стала я думать… И когда на другой день увидала его, мне уж не боязно было.

— Пошли тебе господи счастливую долю. Видима святая воля его, — горячо поцеловав Дуню, с задушевной теплотой сказала Аграфена Петровна.

— Ты каждый день у нас бывай, Груня, — говорила Дунюшка. — Он к нам частенько похаживает. Поговори хорошенько с ним, вызнай, каков он есть человек. Тебе виднее. Пожалуйста!

И обвила Аграфену Петровну руками и, крепко прижав ее к груди, целовала.

— Да кто ж он таков? — с доброй улыбкой спросила у ней Аграфена Петровна. — Ты мне пока еще не сказала.

— Да тот…— тихо, чуть слышно промолвила Дуня, склонясь на плечо сердечного друга.

— Какой тот?

— Да тот… В Комарове-то… Помнишь, — прошептала Дуня и залилась слезами.

— Петр Степаныч?

— Ну да, — шепнула Дуня и, вскинув ясными очами улыбнулась светлой, радостной улыбкой.

А между тем столбом пылит дорога и гремят мосты под тройкой быстрых звонкокопытных коней. Мчится Петр Степаныч по Керженским лесам.

Глава четырнадцатая

На ловецких ватагах, на волжских караванах, по пристаням, по конторам немало по найму служило народа у Марка Данилыча. Держал он наймитов[160] в страхе и послушанье, праздного слова никто перед ним молвить не смел. Всегда угрюм и молчалив, редко говаривал он с подначальными, и то завсегда рывком да с ругней. Кончая брань, вздыхал он глубоко и вполголоса богу жалобился, набожно приговаривая: «Ох, господи, царю небесный, прости наши великие согрешения!..» А чуть что не по нем — зарычит, аки зверь, обругает на чем свет стоит, а найдет недобрый час — и тычком наградит.

Безответно терпели подначальные от крутонравого хозяина, лебезили перед ним, угодничали, лезли на глаза, чтобы чем-нибудь прислужиться. Знал наемный люд, что так поступать вперед пригодится. Смолокуров платил хорошо, гораздо больше других старых рыбников, расчеты давал верные, безобидные и, опричь того, раза по три в году награды и подарки жаловал, глядя по усердию. Мелких людей: ловцов, бурлаков и других временных каждый раз обсчитать норовил хоть на малость, но с приказчиками и с годовыми рабочими дела вел начистоту.

Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но не было ни одного человека, кто бы любил по душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за добро его, кто бы рад был за него в огонь и в воду пойти. Между хозяином и наймитами не душевное было дело, не любовное, а корыстное, денежное. Одного только приказчика Марко Данилыч особливо жаловал, одного его отличал он от других подначальных. Лет уж двадцать служил тот приказчик ему, и не то чтобы пальцем тронуть, обидного слова никогда Смолокуров ему не говаривал. Был тот приказчик смел и отважен, был бранчив, забиячлив и груб.

С кем ни свяжется, с первых же слов норовит обругать, а не то зачнет язвить человека и на смех его поднимать, попрекать и делом и небылью. С хозяином зачнет говорить, и то бы ему в каждое слово щетинку всучить, иной раз ругнет даже его, но Марко Данилыч на то никогда ни полслова. Самый вздорный, самый сварливый был человек, у хозяина висел на ушке, и всех перед ним обносил, чернил, облыгал, оговаривал. И за то его ненавидели, а боялись чуть ли не пуще, чем самого Марка Данилыча. А когда полезно было ему смиренником прикинуться, напускал на себя такое смиренство, что хоть в святцы пиши его между преподобными. Не было у него никакой особой части на отчете, его дело было присматривать, нет ли где какого изъяна аль непорядка, и, ежели что случится, о том хозяину немедля докладывать. Кроме того, «хитрые дела» ему поручались, и он мастерски их обделывал.