На горах. Книга первая - Павел Мельников-Печерский

— Покуда счастье везет, не исполошился ни разу, — отвечал Марко Данилыч. — Иной раз у него и сорвется карась, — глядишь, щука клюнула. Под кем лед ломится, а под ним только потрескивает. Счастье, говорю. Да ведь на счастье да на удачу крепко полагаться нельзя: налетит беда — растворяй ворота, а беда ведь не ходит одна, каждая семь бед за собой ведет.

— Кажется, он добрый такой и умный, — молвила Татьяна Андревна.

— Добрый-то добрый, может статься и умен, да только не разумен. Ветер в голове, — отозвался Марко Данилыч.

— Что ж такое? — спросила Татьяна Андревна, пытливо взглянувши на Смолокурова.

— Да все то же. Смело уж больно поступает, отважен не в меру, — молвил Марко Данилыч. — Тут от беды недалёко. Опять за ним примечено, вздорные слухи больно охоч распускать. Развесь только уши, и не знай чего тебе не наскажет: то из Москвы ему пишут, то из Питера, а все врет, ничего никто ему не пишет, похвастаться только охота. И не один раз он враньем своим хороших людей в беду вводил. Кто поверит ему, у того, глядишь, из кармана и потекло. Теперь по всей Гребновской ему никто не верит. Известное дело, кто проврался, все едино что прокрался: люди ведь помнят вранье и вруну вперед не поверят.

— Для чего ж это он так делает? Какой ради корысти? — спросила Татьяна Андревна.

— Что ж ему? — сказал Марко Данилыч. — Врать не цепом молотить, не тяжело. Из озорства, а не из корысти людей он обманывает. Любо, видите, как другой по его милости впросак попадется. Говорю вам, ветер в голове. Все бы ему над кем покуражиться.

— Нехорошо, — покачавши головой, заметила Татьяна Андревна.

— Хорошего немного, сударыня, — сказал Марко Данилыч, допивая третий стакан чаю. — Если бы жил он по-хорошему-то, много бы лучше для него было. Без людей и ему века не изжить, а что толку, как люди тебе на грош не верят и всячески норовят от тебя подальше.

То алела, то бледнела Наташа. Разгорелись у нее ясные глазки, насупились соболиные брови. Вещее сердце уму-разуму говорило: «Нет правды в речах рыбника злого».

— С чего ж это сталось с ним, Марко Данилыч? — участливо спросила Татьяна Андревна. — Когда ж это он, сердечный, у добрых-то людей так изверился?

Рта не успел разинуть Марко Данилыч, как Наташа, облив его гневным взором, захохотала и такое слово бросила матери:

— При царе Горохе, как не горело еще озеро Кубенское.

— Наталья! — строго крикнул на нее отец. Но ее уж не было. Горностайкой выпрыгнула она из комнаты. Следом за сестрой пошла и Лизавета Зиновьевна.

— Не обессудьте глупую, батюшка Марко Данилыч, — смиренно и кротко сказала Смолокурову Татьяна Андревна. — Молода еще, неразумна. Ну и молвит иной раз, не подумавши. Не взыщите, батюшка, на ее девичьей неумелости.

— Что это вы себя беспокоите, — благодушно улыбаясь, отвечал Марко Данилыч. — Мало ль сгоряча что говорится. Наталья же Зиновьевна из подросточков еще только что выходит. Чего с нее требовать?

— Все ж таки… Как же это возможно. Пойду пожурю ее, — молвила Татьяна Андревна. И с тем словом пошла к дочерям. По уходе жены Зиновий Алексеич дружески упрашивал Смолокурова не гневаться на неразумную. Марко Данилыч не гневался, а только на ус себе намотал.

— А как насчет тюленя? — спросил он после того. Нового ничего нет, — ответил Доронин. — Что вечор говорил, то и седни скажу: буду ждать письма от Меркулова.

— По-моему, напрасно, — заметил Марко Данилыч. — По-дружески говорю, этого дела в долгий ящик не откладывай.

— Делом спешить, людей насмешить, — с добродушной улыбкой ответил Зиновий Алексеич.

— Спешить не спеши, а все-таки маленько поторапливайся, — перебил Доронина Марко Данилыч. — Намедни, хоть я и сказал тебе, что Меркулову не взять по рублю по двадцати, однако ж, обдумав хорошенько, эту цену дать я готов, только не иначе как с рассрочкой: половину сейчас получай, пятнадцать тысяч к Рождеству, остальные на предбудущую ярманку. Процентов не начитать.

— Тяжеленьки условья-то, — усмехнувшись, молвил Доронин. — При таких условиях и с барышом находишься нагишом.

— Условия хорошие, — не смущаясь нимало, ответил Смолокуров. — По теперешним обстоятельствам отец родной лучше условий не предложит. Мне не веришь, богу поверь. Иду наудачу. Может, тысяч двадцать убытков понесу. Третьего дня ивановцы говорили, что они сокращают фабрики, тюленя, значит, самая малость потребуется… А на мыло он и вовсе теперь нейдет… Прямо тебе говорю — иду наудачу; авось хлопку не подвезут ли, не прибавится ли оттого дела на фабриках. Удастся — тысяч пять наживу, не удастся — на двадцать буду в накладе. По-дружески, откровенно открыл я тебе все дело, как на ладонке его выложил. Подумай да не медли. Сегодня по рублю по двадцати даю, а может, дня через три и рубля не дам. Есть у тебя доверенность, так и думать нечего, помолимся да по рукам.

— Нет, Марко Данилыч, я уж лучше письма подожду. Сам посуди, дело чужое, — немножко подумав, решил Зиновий Алексеич.

— Ваше дело, как знаешь, — сердито ответил, вставая со стула, Марко Данилыч.

Молчит Зиновий Алексеич. Не по рукам ли? — думает. Но нет.

— Лучше погожу, — решительно сказал он.

— Как знаешь, — беря картуз, с притворной холодностью молвил Смолокуров. — Желательно было услужить по приятельству. А и то, по правде сказать, лишня обуза с плеч долой. Счастливо оставаться, Зиновий Алексеич. На караван пора. И распрощались друзья-приятели холодно.

Когда встревоженная выходкой Наташи Татьяна Андревна вошла к дочерям, сердце у ней так и упало. Закрыв лицо и втиснув его глубоко в подушку, Наташа лежала как пласт на диване и трепетала всем телом. От душевной ли боли, иль от едва сдерживаемых рыданий бедная девушка тряслась и всем телом дрожала, будто в сильном приступе злой лихоманки. Держа сестру руками за распаленную голову, Лиза стояла на коленях и тревожным шепотом просила ее успокоиться.

— Что с тобой, что с тобой, Наташенька? — всплеснула руками, вполголоса, чтоб гостю не было слышно, спрашивала Татьяна Андревна.

Не дала ответа Наташа и крепче прежнего прижалась к подушке.

Не знает, за что взяться Татьяна Андревна, не придумает, что сказать, кидается из стороны в сторону, хватается то за одно, то за другое — вконец растерялась, бедная. Стала, наконец, у дивана, наклонилась и окропила слезами обнаженную шею дочери.

И сушат и целят материнские слезы детище, глядя по тому, отчего они льются. Слезы Татьяны Андревны целебным бальзамом канули на полную сердечной скорби Наташу. Тихо повернулась она, открыла ярко пылавшее лицо и тихо припала к груди матери. Татьяна Андревна обняла ее и тихонько, чуть слышно сказала:

— Что с тобой, милая? Что с тобой, моя ненаглядная?

Ни слова не может ответить Наташа, а слезы градом, а рыданья так и надрывают молодую грудь.

— Дай-ка мне водицы, Лиза, — догадалась Татьяна Андревна.

Спешно налив холодной воды, Лиза подала стакан матери, а та внезапно спрыснула Наташу, обрядно примолвив:

— Да воскреснет бог и разыдутся врази его! Крест — святым слава и победа, крест — бесом язва, а рабе божией, девице Наталии, помощь и утверждение!

Ровно от тяжелого сна очнулась Наташа, медленно провела по лицу руками и, окинув мать и сестру кротким взором, чуть слышно проговорила:

— Я… ничего…

Татьяна Андревна легонько обняла, поцеловала ее в лоб и, немножко помолчав, спросила:

— Что это с тобой?

— Зачем он его обижает? — прошептала Наташа, и глаза ее разгорелись.

— Наташа! — с изумленьем молвила Татьяна Андревна.

— Он добрый такой, хороший, а этот злой, недобрый…— в сильном волненье заговорила Наташа.

— Полно-ка ты, полно, успокой себя… Как можно такие слова говорить? — уговаривала дочь Татьяна Андревна. — Лучше ляг да усни, сном все пройдет… На-ка, выпей водицы. Жадно выпила Наташа воду и горько промолвила:

— Он клеплет, он со зла напраслину взводит на него. Не верь ему.

— Да полно же, полно, голубка моя. Засни лучше, — уговаривала Татьяна Андревна Наташу, но та еще не скоро успокоилась.

Только что ушел Смолокуров, спешными шагами прошла к мужу Татьяна Андревна и рассказала ему свои догадки. Изумился Зиновий Алексеич, но решил пока в это дело не мешаться, и если сама Наташа не заведет речи про Веденеева, не говорить об нем ни полслова.

— На волю господню положимся, — сказал он под конец советного разговора.

Встречаясь с знакомыми, Доронин под рукой разузнавал про Веденеева — каков он нравом и каковы у него дела торговые. Кто ни знал Дмитрия Петровича, все говорили про него похвально, отзывались, как о человеке дельном и хорошем. Опричь Смолокурова, ни от кого не слыхал Зиновий Алексеич худых вестей про него.