Пляски бесов - Марина Ахмедова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Хороша хреновуха! – Лука, довольный произведенным эффектом, хлопнул Тараса по спине.
– Справна, – подтвердил тот.
Пан всхлипнул, зарыдал в голос, однако же не громко, вздрагивая плечами. И хотя Иринка тут же подложила ему салфеток, пан ими не воспользовался, и слезы его продолжали течь в тарелку. Перестав есть, Маричкина родственница уставилась на него во все глаза. Да и вся компания притихла, словно почувствовав, что стала свидетелем не слезливого продолжения праздничного веселья, а чего-то иного – переворачивающего душу пана Степана, словно широкой лопатой поднимая с нее большие пласты. А может, это солнечный луч, упорно бьющий сейчас в почти пустую бутылку, подсказал собравшимся – не пьяные слезы проливает сейчас пан Степан, а переживает душевное событие, сходное с тем, что случается с человеком лишь дважды в жизни – при рождении и при умирании.
– Но где ты эту хреновуху взял? – неловко спросил Тараса Лука.
– Панас вчера занес.
Услышав эти слова, пан на секунду застыл, но и после этой короткой паузы рыдания не оставили его. Так проплакал он при общем молчании еще некоторое время, а потом слезы вмиг высохли. Анна, сидевшая все это время подле мужа неподвижно, схватила тарелку пана.
– Салат пропал. Его не можно есть, – проговорила она.
Весна между тем прочнее входила в Волосянку, и уже вился над селом ее шлейф из мошкары. Выдался день, когда Богдановы петухи кричали как резаные, и сразу за тем наступило ненастье. Полил дождь, ручьи оглушительно понеслись к реке, но та еще не успела выйти из берегов, как распогодилось. А уж после этого из земли полезли разные ростки и травинки. Ожили старые корешки, и даже трухлявый кладбищенский пень вдруг дал побеги. То ли милость Божья снизошла на него, простоявшего вот так, простерев черные ветви к небу, полвека, то ли солнце в эту весну было добрей и к растению, и к человеку.
– Умершее возродится, – проговорил Панас, пришедший на кладбище вслед за остальными любопытными поглядеть на пень. Но непонятно было, чего в его словах больше – торжества или печали.
Сгорбившись, спускался Панас с кладбищенского холма к селу, а могильные кресты словно кричали ему в спину: «Готовься, Панас! И твой час близок!» А именно в эту весну вдруг стало заметно, как состарился Панас. Никто из людей не вечен.
А когда прилетевший из леса дятел сел на тын и расколол клювом дно крынки окончательно, вспылил Панас, махнул на птицу кулаком, но та уже сорвалась с места, отправляясь туда, откуда прибыла, кажется, с одной только целью – довершить давно начатое.
– Червивым будет лето, – изрек Панас еще одно пророчество и, как водится, закурил цигарку. Вытянув ее до конца, хотел по привычке задавить окурок в трещине крынки, но не было уже крынки – черепки ее валялись на земле. Сплюнул Панас и ушел в хату.
Впрочем, вскоре ему пришлось вернуться во двор – калитка сотрясалась под сильной рукой Пилипа.
– Дед Панас! А дед Панас! – взывал он.
Молча вышел Панас из хаты и приблизился к тыну. Пилип тут же снял руку с калитки и завел ее за спину.
– Чего тебе? – неприветливо спросил дед.
– Батько говорит, у тебе хреновуха – огонь, – начал Пилип. – Пан Степан выпил и чуть в слезах не утоп.
– А что, Пилип, разве можно в собственных слезах утопнуть? – прищурившись, спросил Панас.
– То метафора, дед, – Пилип захихикал, а его яблочки-щеки ускакали вверх, превратив глаза в щелки. Он шевелил плечом, пристраивая руку за спиной, но новый пиджак – и этот узкий в плечах – мешал ему это сделать.
– А ты скажи, Пилип, если хочешь моей хреновухи спробовать, – можно или нельзя?
– Потонуть можно в речке, а в слезах – нельзя, – перестав смеяться, назидательно сообщил Пилип.
– Ошибаешься, – Панас оскалился.
Пилип вздрогнул, и рука его выскочила из-за спины.
– И в луже можно утонуть, – продолжил Панас. – Не дорос ты еще до моей хреновухи.
– Слухай, дед… – начал было Пилип, но Панас вдруг выпрямился, тонко втянул воздух, и все зеленые ароматы послушно потянулись к его ноздрям – из села и из леса. Спокойное небо отразилось в глазах Панаса, седые волосы его взъерошились, грудь приподнялась, и казалось, Панас сейчас завоет, как зверь, выпуская из ноздрей весну.
Пилип попятился назад, не имея больше смелости заикаться о хреновухе.
Панас сплюнул.
Полыхали щеки Пилипа, когда он дошел по солнечной дорожке до середины села.
– Скурвец, – скривившийся рот Пилипа выплевывал ругательства, которые, впрочем, не имели ни малейшего шанса долететь до ушей Панаса. – Все село помнит, что ты – русского сын. И не надейся, что когда-нибудь забудет. Не дорос… – передразнил она Панаса. – Подавися своей хреновухой. Сраколиз старый. Страхопуд проклятый, – бубнил себе под нос Пилип, когда пролетавший над его головой ворон обгадил ему пиджак.
И надо же было такому статься, что в этот самый момент проходил Пилип мимо Стасиного дома. Кровь бросилась ему в голову, придав лицу цвет молодого буряка. Нагнулся Пилип, схватил с земли камень и со словами «видьма проклята» запустил им в окно Стасиного дома. Но узкие плечи пиджака не позволили камню совершить высокий полет, и тот плюхнулся возле забора.
По всему видать, этот солнечный день не благоволил к Пилипу. Через секунду он и думать забыл о брошенном камне, но тут кто-то схватил его крепко за плечо. Пилип обернулся – за его спиной стоял нахмурившийся Богдан.
– Ты зачем камнями кидаешься? – строго спросил он. – А если б ты окно в хате разбил?
– Да я не в хату кидал. В птицу. Видишь, дядько Богдан, напаскудила она мне на пиджак, – Пилип приподнял другое плечо, по которому растекался густой птичий помет.
– Или та птица в доме Сергия живет, или руки у тебя кривы, Пилип, – Богдан отпустил его. – Но и в птиц камнями кидать негоже. Они – такие же творения Божии.
– А я больше и не буду, дядько Богдан, – пообещал Пилип и быстро пошел прочь, один только раз оглянувшись.
И если бы сейчас в голове Пилипа не метались мстительные мысли, заставляющие кровь бешеными волнами притекать к толстой шее и щекам, он бы заметил, что и Богдан преобразился этой весной. Он словно окреп, стал шире в плечах. А поглядели бы на него прошлой весной – плечи ссутулились, грудь впала, и казалось, ни на что не способен больше этот человек, кроме как тихо доживать свой одинокий несчастный век. Но эта весна пробудила в Богдане силы, не нашедшие применения в то время, когда он был молод. Весна словно готовила его для чего-то, и весь вид Богдана говорил сейчас о том, что он, может, еще и готов послужить. Однако кому или чему – того, может, он и сам пока не ведал.
Между тем ласточки в село прилетели рано. А несколько хозяек, словно сговорившись, как одна твердили, что, мол, куры их начали нестись яйцами, среди которых самое первое оказывалось тяжелее последующих. А уж это было верной приметой того, что год станет урожайным. Обласкает весна и землю, и человека. Что и говорить, в этом году весна была похожа на мать, отдающую всю свою любовь ребенку, зная, что тому предстоят испытания. Тут и кладбищенский пень можно вспомнить и в качестве примера привести. Ведь какой глубины любовь к нему приложить требовалось, чтобы из смерти пробился жизни росток? И не зря, не зря пану Степану песня во время сватовства навеялась: «Там, де свитить сонце, матинка молилась. Зелений гай… Зелений гай, захисти дитину. Хай живе…» То ли почувствовал он что-то своей душой, закупоренной для света в ту самую ночь, то ли Панасова хреновуха во второй раз сделала для него видимым то, что видеть человеческому глазу не дано. Как бы там ни было, но молилась весна, как мать, за человека – за гуцулов, за бойков, лемков, вуйек, полищуков. Молилась за русинов и малороссов. За всех-всех-всех, кто населяет Западную Украину.
– Ведьма скоро помрет, – заявила кума, выйдя в начале апреля во двор и посмотрев в сторону церкви.
Резонов делать такие заявления у кумы было хоть отбавляй. А как же? Ведь сидел ворон на церкви, а это наивернейшая примета тому, что быть покойнику в селе. Смотрел ворон против солнца. А кто против света живет? Ведьма. Кроме того, проследив траекторию, которая начиналась от кончика его клюва, натуральнейшим образом можно было попасть в Леськин дом.
И все ведь сходилось! Полька подтвердила, что уже давно старуха носа из хаты не кажет. Уж Полька бы заметила. Полька бы не пропустила. А Олена, проведя расчеты, отправным пунктом которых было рождение матери ее Настасьи Васильевны, вычислила, что Леське в этом году ровно девяносто должно стукнуть. Бабца рассказывала, будто в сорок первом, когда война уже шла, Леська с Богданом Вайдой сговорилась. Для всего села то был очевидный факт – Вайда ходит за Леськой, Леська глаз не сводит с Богдана. Бабца была старше Леськи года на три или четыре, продолжала Олена. Выходило, что в сорок первом Леське восемнадцать исполнилось. Тогда, по словам бабцы, та не была такой страшной, и ведьмой не была. В селе шутили, мол, Вайда и Леська лицом и комплекцией схожи, как брат и сестра.