Пляски бесов - Марина Ахмедова

Свадьба

Снег сухо хрустел. По небу были густо разбросаны ватные облака, имеющие одинаковую форму. Стася добралась до середины поля. С этой точки облака казались призрачными лицами. Небесной тысячей они смотрели вниз прорехами в небо.

Уже завиднелся край поля, у которого росли ялинки. Стася пошла быстрей. Хмара, сидевшая этим утром на головах волосянских гор, говорила о том, что день не будет долгим, хоть уже и март, хоть и весна уже в пути.

Вот показались крыши Солонки и дымки из печных труб. Морозец поднимался от земли, напоследок лютуя перед апрелем. Поле оставалось позади, и девушка заспешила. Высокие ялинки встали по обеим сторонам дороги, и когда Стася повернула к ним, в небе, меж призрачных лиц, образовалась большая прореха, откуда глянуло тусклое солнце. Оно проредило лапы ялинок, но не было в нем еще силы, чтобы растопить даже тот тонкий иней, который покрывал их хвою.

Стася побежала. Просвечивая сквозь лапы, солнце потянулось за ней золотой полоской, украшая рядок деревьев словно мишурой. Ялинки сменились черными лиственницами, усыпанными омелой, которая наглухо сплетенными прутьями напоминала вороньи гнезда.

Солонка была побогаче Волосянки, недаром от нее рукой подать до Львова. Тут дома стояли кирпичные, в два этажа, крыши укрывала черепичка, а во дворах имелись излишества – декоративные тыны с перевернутыми крынками, о каких мечтала кума.

Показались купола церкви. Как уже говорилось, церкви той от роду было немного лет. И хотя внутри ее происходили дела серьезные, а главным церковным священником служил не кто иной, как сам Василий Вороновский, во внешнем виде ее имелась незавершенность. Так и не отшпаклеванные кирпичные стены вступали в сильный контраст с позолотой купола, отражающего сейчас холод мартовского солнца.

Солнце разорвало прореху, и на секунду ослепнув, Стася дошла до церкви. И кто знает, куда повернула бы эта история в дальнейшем, если б теперь из низких ворот церкви навстречу Стасе не вышел отец Варлаам. Был он молод, но уже сухопар. Ряса болталась на нем, словно надетая на палку. Кустистые брови сдвигались на переносице, но не по причине дурного нрава, а от боязни показаться молодым и неопытным. Однако же глаза его смотрели с теплом и робостью.

Отец Варлаам застыл в нерешительности, едва взглянув на бледную девушку, глаза которой горели, словно от лихорадки. Щеки священника вмиг покрылись румянцем, чему способствовал отнюдь не мороз.

– Христос народился, – хрипло поприветствовала его Стася.

– Славимо Його, – тихо отвечал отец Варлаам.

– Я ищу наиправеднейшего священника, – проговорила Стася.

– Кого? – встрепенулся отец Варлаам.

– Наиправеднейшего священника… – повторила девушка, заставляя отца Варлаама зардеться сильней.

Сухой кашель исторгся из его груди, оставив на рыжей бороде клочок испарины.

– Это от дьявола разговоры! – вдруг закричал он, взмахнув худыми руками. – Он послал тебя искушать простого человека!

Девушка отшатнулась. И вот тут на дорогу выскочил микроавтобус. Мчался он из-за поворота и скорости своей не сбавлял. Встрепенувшись, священник ринулся к Стасе, протянув к ней руки. Та, ахнув, отступила от него дальше и оказалась на том самом месте, где когда-то распрощалась с жизнью сестра ее Дарка. Но в момент, казавшимся последним, микроавтобус вильнул и пронесся мимо Стаси на расстоянии полуметра, взметнув ее длинные волосы.

В порыве отец Варлаам сделал шаг к ней навстречу, и ему удалось схватил ее за рукав.

– Неужели я такой страшный, что ты, девушка, хотела от меня под автобус сигануть?

– Слова ваши страшные, – Стася отняла руку.

– В церковь Божью зайди, – настаивал теперь священник. – Сейчас отец Василий особую молитву читать будет.

– Ни, – отвечала Стася. – Мне не треба.

Отец Варлаам снова всплеснул руками, увидев, что Стася повернула от храма прочь. Но не один он наблюдал теперь за девушкой. Из окна подсобки, примыкающей к церкви и хранящей разную церковную утварь, в спину ей пристально смотрел отец Василий, и губы его кривились в усмешке.

А небо над полем являло глазам чудо. Призрачные лица остались на том же месте, никуда не исчезнув и не развеявшись за те пятнадцать минут, что Стася провела в дороге к храму и обратно. Но теперь их обагрило предзакатное солнце. Своими окрепшими лучами оно образовывало в небе оптическое углубление, которое сворачивало пространство в кулек. Казалось, что в нем простерлось еще одно поле. И там солнце видно со всех сторон – что сверху, что снизу. Там оно греет, а не холодит, и по снежным его сугробам, одетым в жаркие цвета, можно пройтись босиком. Вздрогнув, Стася побежала, словно спеша к краю солнечной сферы. Но поле уже заканчивалось, а девушка была еще тут – на этой холодной земле.

Странное, тупое чувство толкнуло в спину отца Варлаама. Неуклюже сорвался он с места и побежал за Стасей. Отец Василий, потирая свою бычью шею, снова усмехнулся, глядя на порыв молодого священника.

Каркнул большой ворон, проносясь у лица отца Варлаама и словно приказывая не следовать дальше. Священник остановился. Назад шел он медленно. Хмурость постепенно уходила из его лица.

– Християнскую душу от церкви прогнал, – у ворот церкви попрекнул он себя.

В это время солнце, расщедрившись, ласково коснулось и кирпичных стен, и куполов, от которых тут же повеяло теплом горящей свечи. Коснулось оно и дерев, и омел, уродливо сидящих на них. Коснулось крыш, печных труб, электрических проводов, натянутых между столбами, каменных заборов, возведенных между домами. Предметы вдруг выпятились, позолотились, ожили. А все, что было некрасивым, сделалось красивым. И останься Стася на этом месте, не встреть она отца Варлаама прежде, чем успела войти в храм, она бы воочию убедилась – Бог любит человека.

Стася же, перебежав поле, вышла к остановке, с которой автобусы ходили до Волосянки. В Славском в автобус зашел Павло – сын школьного учителя пана Степана и уродливой Ганны. Был он подростком болезненным, имел длинный нос, которым постоянно шмыгал, словно тянул из воздуха жизненные силы. Стася подвинулась к окну, уступая место ему.

– В церковь ездила, – проговорила она, когда Павло опустился рядом.

– Добре, – кивнул тот.

Разговор их не продолжился, и так, молча, доехали они до Волосянки, оба глядя в окно на пространство, покинутое уже солнцем, которое оставило после себя непроницаемые сиреневые полосы.

А отец Варлаам всю ночь провел на коленях в маленькой комнатке своей, похожей на келью. Пятьсот раз коснулся он лбом пола, но и наутро не оставило его чувство, что он – самый неправедный монах во всем мире.

Стася же в ту ночь снова обнаружила себя во сне, который не отпускал ее с начала марта.

Две молодые сосенки росли друг подле друга, разделенные третьей сосной – такой же молодой, как они, но упавшей и легшей между ними. От озера, словно дым, сходящий с кипящего котла, тянулся к ним туман. А озерцо булькало, шумело тяжелыми водами, словно на дне его варился кто-то, пускал снизу пузыри. Тут и туман, и сизо-зеленые воды стали прозрачными, показали семерых. То и люди были, и как будто не люди. И рыбы, и не рыбы. Желтая кожа одевала их несуразные конечности – длинные, как палки, с большими ступнями и пальцатыми ладонями. Не спали они, а лежали с открытыми глазами, и глаза те – семь пар, сросшихся в глазницах, – не мигая, смотрели из вод прямо на Стасю.

Даже самому добродетельному христианину, посещающему церковь каждое воскресенье и не прикасающемуся к скоромному от начала и до конца всех православных постов, и то мысль б закралась – не творец Бог всему земному, водному и подводному. А и мог ли Господь наш сотворить такую мерзость, при виде которой одни мысли поганые в голову лезут? И вот какой вопрос задаст себе добрый христианин, едва узрев Вира, Зоряна, Лада, Найдена, Оря, Руса и Уса, – неужто человек способен совокупиться с гадкой рыбиной и произвести из себя от нее такую погань? А одно то, что проникают такие нехристианские мысли в сердце и душу человека, – уже большой грех. Тут ведь и сомнение во всемогуществе Творца, и мысль о том, что кто-то другой наравне с ним творить может. А если так, то и немудрено, что лежат они на самом дне, скрытые от глаз человека ли, зверя ли, птицы ль нечистой водой, на которой сверху колпаком сидит живой туман. Но не спят семеро, пальцами шевелят, колено о колено потирают. Неужто встать хотят?

Тихий стон проходит по лесной чаще, и отзывается он и в деревах, и в земле, а из липы старой, из самой сердцевины ее, что-то толкается, бьется. Поскрипывает липа, ухает. Умолкает лес, не булькает варево озерца, не щелкает вдруг обломившаяся ветка, не зовут больше глубокие звуки проследовать в чащу, которая в темноте обнимает мхом и рисует фосфорные узоры из трухи старых пней.

Стонет, не разжимая черных губ, Леська, и, повинуясь, склоняется к ней лес. Вир с Зоряном, Ладом, Найденом, Орем, Русом и Усом всплывают со дна. Словно неведомая сила поднимает их, и уже смотрят из гладкой поверхности притихшего озера сквозь туман.