Испуг - Владимир Маканин

Один мертвый сидел на полу с открытыми глазами. Возле лифта. Сидел как живой…

А кого-то на носилках – сразу в сторону».

«…Меня занесло в Совет национальностей. Такое оказалось тихонькое место. И совсем без окон… Ни одного окна. При обстреле лучше не бывает… Как я сразу его не нашла. Ух, местечко!.. Там несколько нардепов сидели. Мрачные…

А на десятом пожар…»

Такие были разговоры… После… Когда сдавались… Но вряд ли штурм. Скорее всего это была скорая разведка боем. Прощупывание… А судя по дальнейшему раскладу, к штурму только-только готовились.

Готовились к войне. Бойня как сигнал и начало.

Да и как было разобрать, если из танковых орудий бьют и во время разведки боем?.. Для деморализации. Хотя бы по верхним пустым этажам. Звуки?.. Бьют и бьют – вот и все звуки… Нам, на высоком этаже, было не разобрать.

Нам, четверым, было не до них… Один нахер раненый… Другая в ломке… Третий нахер старик, уже дважды слегка контуженный (лишь бы быть возле Даши!)… И четвертый – прибежавший фельдшер, который изо всех сил поддерживал в нас дух. Шутил. Уверял, что здесь нахер нам лучше всего… Хотя тоже рулетка. Танки-то лупили как раз по верхам. Танки по нас херачили.

Но рвущиеся снаряды с какой-то веселой минуты нам теперь не мешали. Разрывы пришли наконец с нами (с нашим пыхтеньем трубками) в полное согласие. Мы совпали. Консенсус. Пах-пах. Пых-пых. В эстетику всякого разгрома входит особенность пережитых мгновений. Надо быть благодарным жизни.

Бухало – и тотчас мы подносили трубки ко ртам. Делали затяжку. Бах-бах, а мы опять трубку в пасть. В ответ. Пых-пых. И еще трубку в пасть… И еще много-много раз. Нам бух-бух – а мы им пых-пых.

Вволю уже накурившись, фельдшер Дыроколов и я (самые говорливые) угощали друг друга дорогим табачком.

Фельдшер: – Позвольте вам угоститься моим английским. Табачок – прелесть!

Я: – Да мой-то с Кубы… Будет покрепче-с.

Фельдшер: – А вы вот именно деликатного… Деликатного оцените.

Щедрые слова немедленно подтверждались подарком: перемещением целой горы табака с его края стола – ко мне.

А Дашу все еще мелко трясло. Ее рука плясала. Ее трубка плясала. И даже ее дымок (продолжение трубки) после всякой ее затяжки приплясывал, вырисовывая в воздухе некую дрожь.

– Славик… – вдруг сказала она тихо-тихо.

Тут и мы заметили, что трубка Славика поникла.

Четвертая трубка угасала. Дымок еле-еле… Трубка теряла свой прямой угол. Эй, эй, Славик!.. Силы четвертого нашего курца уходили не на попыхиванье. Не на сладостную тягу. А лишь на удержание трубки в зубах – хоть бы не выронить.

– Мать твою! – Дыроколов вдруг выпрыгнул из своего кресла – и был уже рядом со Славиком.

Он запустил правую руку за спину Славика (левой удерживал трубку). И с лету попал рукой в мокрое. В кровь.

Даже присвистнул.

Ладонь свою фельдшер пронес назад, нам не показав. Но она мелькнула. Вся красная. Скорым движением он спрятал ладонь под белым халатом. (В карман и там ее быстро вытер.) Повернулся к нам лицом… Веселый Дракула все еще пытался улыбаться. Объяснял, что пропороло спину… Осколком… На уровне печени… Рукой (уже вытертой) фельдшер ткнул под самое кресло – показал натекшую лужу Славикиной крови.

Он сообщал нам, как сообщают сводку погоды – Славик, мол, сам не понял. Не расслышал, где боль… Плечо его болело сильнее!.. Надо же!.. Два осколка с разных сторон!

Славик уже пребывал в отключке. И только теперь трубка вывалилась из его вялого рта. Я подскочил ближе, хотел ее подхватить… Трубка брякнула о стол. Из трубки вывернулся холмиком сгоревший табак.

Курила теперь только Даша. Руки ее плясали. Но соображала она быстро.

– А я? А я?.. – повторяла. Боялась, что теперь ее (с ее длящейся ломкой) оставят здесь одну, попросту бросят.

Вдвоем (фельдшер и я) мы взяли Славика под руки справа-слева и подняли с кресла. Не только поясница его, вся левая штанина брюк была от крови темна, тяжела.

Я успел дважды крикнуть Даше, что вернусь.

Я оглянулся. Как же сильно ее трясло!.. Лицо смазано. Губы прыгали.

Мы наполовину вели Славика, наполовину волокли. Держали обмякшее тело на весу, давая его ногам выписывать синусоиды – то гнутые, то выгнутые дуги. Вышли к спуску. К плохо освещенным ступенькам… Ни души… Только мы… И чуть ли не на каждом повороте лестницы (на каждом полуэтаже) фельдшер повторял как заклинание:

– Мать твою!

Славик не приходил в себя. Сносить по лестнице – тяжко. Никогда не забуду, как по пути нашего следования – седьмой этаж… шестой… – на лестнице стал гаснуть слабый свет лампочек. Генератор сдыхал. Мы с трудом различали ступеньки.

В разбитом снарядами месте, с шестого на пятый, был обход. Мы еле нашли ту обходную лестницу. Но лестница оказалась винтовой, и Славику пришлось туго. Он сильно закапал кровью. И лампы уже еле светили. Был самый трудный момент. Мы изгибались и изгибали тело бедного Славика. Он ужасно страдал, но держался.

«Я держусь», – повторял он. Он даже силился не постанывать. Вот ведь дурачок! Он хотел быть в строю… На миг-другой он даже поискал за поясом свой пистолет. (Мы бросили это говно еще у кресла.) Подчиняясь лестнице, мы перекручивали его тело, а он старался не стонать в голос. Он только сильно капал кровью, но это уже не его вина.

Снаряд ударил низом, лестницу тряхнуло, мы подпрыгнули. (Все трое мы разом подпрыгнули на взыгравшей лестнице. Как камешки на ладони.) Я оступился – и, конечно, не удержал. Мы упустили Славика.

– Мать твою! – орал фельдшер. Он орал на меня. Больше орать было не на кого. (Не на Славика же, который нырнул от нас вниз.)

Тело Славика проехало по всей лестнице. Еще и запрокинулось в конце пути. С выгнутой косо шеей… Ступенек восемь вниз, и все лицом. Когда подняли, лица Славика я уже не увидел. Не было лица. Все в крови… И лишь по-прежнему молодо глядели его красивые и крепкие, один в один, зубы.

Это было уже на четвертом. Близко!.. Накал лампочек сошел на нет. Свет погас. Мы нашаривали спуск ногой… Мы сходили по ступенькам уже в темноте. Где-то на темных ступеньках погас и Славик.

Мы почувствовали. Он стал тяжелее. Когда мы наконец спустились.

В огромном холле тоже темень – но все же в углу пылало что-то вроде факела. И в центре, где «революционный» дубовый стол, горели свечи. Запах плыл… Я еще подумал, что нагар. Что это так нагорели, завонялись свечи, когда их жгут час за часом. Хотя это мог быть «нагар» спецназа, уже повоевавшего на первых двух этажах. (Если та разведка была.) Народ оставался в подвальном низу… В цоколе.

Огромный холл почти пуст… Туда-сюда все же ходили какие-то отдельные люди с фонариками в руках. Лучи фонариков метались по потолку. Один из них уперся в нас.

И нам сразу показали – куда.

В самом дальнем углу слева. Комната… С ширмами… И она светлее – там несколько керосиновых ламп. Когда мы вносили Славика, по его содранному в кровь лицу несколько раз прошлись проверочным лучом фонарика. Белые халаты… В медкомнате было, считая вместе с нашим, уже четверо принесенных. Очередь…

И хотя наш Славик был с очевидностью более кровав, ему не сделали поблажки. Не пропустили вперед. И напористый фельдшер Дыроколов тоже смолчал. Не показал характер… Он, я думаю, уже знал, что Славик мертв. Что спешка ни к чему. (Возможно, когда мы так тяжело несли в лестничной темноте, он и пульс успел не нащупать.) Фельдшер смотрел куда-то мимо. Мимо меня… И в обход лица Славика. И он теперь не шутил, что он завязавший Дракула и потому запросто переносит вид крови.

А четверо принесенных, словно бы к Славику взревновав, вдруг заспешили в своей очереди на небо. Сначала стал мертв кряжистый мужик, который лежал как раз перед нами (перед Славиком). Он вдруг вытянулся… И те, что принесли его, переглянулись… Но сразу же задергался в агонии и тот, кто шел вторым. (Не стерпел отставания.) И тоже пересек черту… Теперь это была очередь мертвых. Вот разве что принесенный первым был еще жив.

И танки насытились – танки смолкли. Понятно, что к ночи… Понятно, что уже стемнело и что танки, как и все живое, попритихли к концу светового дня. Понятно, что по приказу… Но как было не подумать, что они, мол, смолкли и стихли ради раненых.

Ради того, чтобы принесенные нами раненые бедолаги могли в тишине отдать концы. Что они и сделали… Чуть заторопившись.

Когда Дыроколов стал рассказывать (докладывать) врачу, я ушел. Зачем мне это слушать?.. Я только кивнул веселому фельдшеру и вернулся в холл. Туда, где во тьме по высокому потолку метались пляшущие тени… И по стенам… В лучах десятка фонариков.

Однако обратного хода из парадного холла на этажи не было: уже не пускали. Причина – избежать лишних жертв.