Судьба Томаса, или Наперегонки со смертью - Дин Кунц

Кабина, возможно, прошла половину расстояния до первого этажа, прежде чем остановилась. Открыв глаза, я увидел, что стою в центре гладкого серого куба. Индикатор, показывающий, на каком этаже кабина, превратился в серую полоску над дверями и уже ничего не показывал. Кнопки на панели управления рядом с дверьми остались, но уже без цифр. Я находился не в кабине лифта, но в некой идее лифта в Гдетоеще.

Тем не менее я нажал ту кнопку, которая раньше опускала кабину на первый этаж. Напрасный труд. Ни одна из кнопок, естественно, не функционировала.

Идея лестницы в этом смысле куда более продуктивнее, чем идея лифта. Как мне уже удалось убедиться на собственном опыте, по серой лестнице я мог передвигаться отсюда и туда, а серый лифт для такого совершенно не годился. Над головой исчезли и матовые панели, и флуоресцентные трубки, которые за ними находились. Потолок выглядел серым и гладким, исчезла даже крышка аварийного люка, которая раньше находилась по центру потолка.

У меня начался приступ клаустрофобии, усиленный тревогой за детей. Бу мог вывести их к нужному месту, но укус Бу не навредил бы живым, и мертвые не лают, точно так же, как и не говорят. Я оставил детей только под защитой слов: «Я не ваш, вы не можете прикоснуться ко мне», но теперь-то я осознавал, что от слов пользы им не больше, чем от так называемого защитника невинных, который умудрился попасть в ловушку в идее лифта.

В этот момент я знал, один из семнадцати умрет, может, больше, чем один, может, все. И если в эту ночь я добьюсь хоть какого-то успеха, это будет частичный успех, сопряженный с утратой, как в тот ужасный день в торговом центре в Пико Мундо. Чем больше крепла моя уверенность в этом, тем меньше становилась кабина лифта, тем сильнее наваливалась на меня клаустрофобия, не давая вздохнуть.

Я давил на стены, пытался раздвинуть двери, но напрасно. Чуть не закричал, но если бы кто-то и находился в этой части Гдетоеще, так это Шестиглаз, который и так знал, где я нахожусь, и едва бы в ответ на мой крик показал бы себя добрым самаритянином. Когда я осознал, что кружу по серому кубу, как испуганная крыса по клетке, я остановился, привалился к стене, обхватил голову руками и принялся изгонять из нее клаустрофобию и страх за детей, который ее усиливал, с тем чтобы очистить разум и начать думать.

Три реальности. Мир, в котором я родился. Черная пустошь. Гдетоеще.

Думать.

Наш мир, материальная реальность, позволял нам использовать законы физики и термодинамики и другие знания, чтобы изготавливать орудия, строить машины, использовать все богатства природы, чтобы обеспечивать себя благами цивилизации, одно из которых — возможность на досуге подумать о смысле нашего существования. Я знал системы и правила нашего мира, как они работали, в той или иной степени, и почему.

Мир пустоши, духовная реальность, назовите ее Адом или как-то еще, темный и злобный, без милосердия, населенный призраками, которые расцветали на ненависти и боли и более всего хотели уничтожить наш мир, чего, в конце концов, и могли добиться через своих союзников в нашем мире, и уничтожить себя, чего им никогда бы не удалось. Если бы я думал об этом достаточно долго, то мог бы представить себе системы и правила их мира, как они работали и, по большей части, почему.

Кроме этих трех был и еще один мир, в который ушла Сторми Ллевеллин, но мне не требовалось знать системы и правила этого места, потому что визионеры и теологи провели тысячелетия, размышляя над этим, да и мне, наверное, дали бы буклет-путеводитель, как только я прибыл бы туда.

Гдетоеще не был ни по большей части материальным, ни по большей части духовным миром, но находился в соединяющей эти миры пустоте, не мир в полном смысле этого слова, а архипелаг рифов, атоллов и островов, которые определенные люди в нашем мире могли использовать на пользу злу, в который могли проникать обитатели пустоши. В этом мире сила воли могла до какой-то степени очерчивать реальность, но при этом представителям и нашего мира, и пустоши приходилось перемещаться так, будто стены, двери и лестницы существовали наяву. Я не думал, что мне хватит времени, чтобы представить себе системы и правила, по которым существовало это странное место… в силу его бесформенности. Нет, не так. В силу…

Скрежет металла и треск привлекли мое внимание к потолку. Даже если бы я хотел остаться в своих мыслях, мне бы это не удалось, потому что грохот усиливался, на сером потолке появилась крышка аварийного люка. Идея выхода. Ее выделила из серости не моя мысль, а Шестиглаза, который на втором этаже пытался раздвинуть двери шахты и спуститься к кабине по лестнице на стене. Этот прямоугольник на потолке на самом деле был идеей не выхода, а входа, крышкой люка, откинув которую демон мог добраться до меня.

На мгновение я не мог понять, почему он выбрал именно такой путь, если благодаря более мощной силе воли он сумел остановить кабину лифта между этажами. Но потом осознал, что кабина оказалась в таком положении, потому что по силе воли мы ничуть не уступали друг другу. Я хотел, чтобы кабина спустилась на первый этаж, откуда я убежал бы в мой мир, куда мой враг не мог последовать за мной, тогда как Шестиглаз хотел, чтобы кабина вернулась на второй этаж, где он мог лишить меня всего своим поцелуем, который отнял жизнь и душу у мистера Шампаня. Получалось, что в силе воли я ничем ему не уступал.

Шестиглазу не удавалось силой воли раздвинуть двери шахты, потому что я хотел, чтобы они оставались закрытыми, вот ему и пришлось наброситься на них с кулаками. У меня разболелась голова.

Внезапно до меня дошло, что, хотя в этом сером кубе отсутствовали флюоресцентные трубки, которые освещали кабину в реальном лифте, в реальном здании, в моем мире, света хватало. Идеи света, без его источника. Меня не окружала темнота чернее ночи, как этого хотел бы демон.

И последним ударом Шестиглазу, похоже, удалось выломать двери шахты на втором этаже, потому что обломки полетели на крышу кабины.

Темнота поглотила меня. Клаустрофобия, которая уже отступала, надвинулась с новой силой.

В лифтовой шахте моего мира специальные скобы вбивали в бетонную стену, чтобы механик при необходимости мог спуститься или подняться по ним. Здесь, в Гдетоеще, существовала идея скоб, вбитых в идею бетонной шахты. Но по ним Шестглаз мог спуститься на крышу кабины, как и в моей реальности.

Глава 35

Ранее я признавал, что души мертвых, задержавшиеся в этом мире, отвлекали меня от естественных наук и математики, к которым, впрочем, особой склонности у меня и так не было. Мои сильные стороны — английский язык и литература, бейсбол и умение приготовить вкусную еду, хотя последнее — от рождения и не требовало учебы.

Правила Гдетоеще, возможно, удалось бы установить с помощью естественных наук и математики, но постигались они так же сложно, как азы тригонометрии. Наверное, мне мешали соображать идея лифта и душевная боль, что дети не вышли из особняка живыми. Хотя обычно я настроен на позитивное мышление, из-за того, что меня то и дело бросало из огня да в полымя, должен признать, что душевная боль едва не перешла в отчаяние, когда я оказался в полнейшей темноте, осознавая, что Другой Одд со своими шестью глазами и раздвоенным языком вот-вот спустится по скобам, вбитым в стену, чтобы вскрыть это консервную банку и вычерпать меня из нее.

Меня это взбодрило. Я тут же осознал, что идея света в кабине — моя идея, а не знак доброй воли со стороны Шестиглаза. И свет ушел только от моей мысли, что кабина может быть темной.

Стоило мне об этом подумать, как идея света вернулась, пусть его источника я так и не обнаружил.

Если Шестиглаз и я обладали одинаковой силой воли и демон желал вернуть кабину на второй этаж, а я настаивал, чтобы она продолжила спуск на первый, патовая ситуация отнюдь не означала, что все должно разрешиться в схватке. Я не питал никаких иллюзий насчет исхода рукопашного боя с неубиваемым противником, обладающим сверхъестественной силой. Даже мистер Шварценеггер не мог надеяться победить в этом поединке в те дни, когда еще не стал губернатором и продолжал тренироваться.

Я предполагал, что правила Гдетоеще невозможно даже представить себе, потому что место это такое бесформенное, независимое от законов физики, и термодинамики, и других принципов материального мира. Но душевная боль за детей привела меня не к отчаянию, а к лихорадочному поиску приемлемого решения, подстегивающему мыслительные процессы. И действительно, мне удалось сделать очень важный вывод: если по силе воле мы с Шестиглазом равны, победит тот из нас, кто умнее.

Ум требует воображения. У зла с воображением не очень. Оно предлагает одни и те же грехи со столь бесконечно малыми вариациями, что только слабоумному не становится скучно от такой жизни. Зло стремится уничтожить, а для уничтожения воображение не требуется. Оно нужно только для созидания, чтобы сотворить что-нибудь новое и удивительное, будь то песня или айпад, роман или новое покрытие для сковороды, более долговечное, чем тефлон, новый аромат мороженого или космический корабль, который долетит до Луны и вернется обратно. Живое воображение повара блюд быстрого приготовления со свободной волей должно легко восторжествовать над хилым воображением демона — в любое время, в любом месте.