Манас великодушный - Семен Израилевич Липкин

Гнедой луга, на которых резвился, узнал Гнедой землю, которая бежала под его ногами, землю Цветущего Ханства, землю Таш-Копре, отчизны Алмамбета. Вот и заметался Гнедой, то скача как безумный, то замирая от счастья, вбирая расширившимися ноздрями запах своего детства, запах дикой воли и китайской травы.

Но вдруг увидел Сыргак, что Гнедой на всем скаку внезапно остановился у одинокого тополя и Алмамбет, быстро спешившись, обнял это дерево, как друга, целуя кору. Сыргак, достигнув тополя, спешился и стал гладить Алмамбета по золотой косе, ни о чем не спрашивая, ибо горе не любит суетных вопросов.

— Здесь я похоронил своего наставника Маджика, — сказал Алмамбет. — Последним его словом было слово «Манас», и я вырезал это имя на коре.

Сыргак понял, почему Алмамбет поцеловал кору тополя, и сам приложился устами к этим китайским буквам, изображавшим имя киргизского льва.

— Сыргак! Мы вступили на землю первых моих видений, постоянных моих воспоминаний, на землю, в которой вечным сном спят госпожа моя мать Алтынай и господин мой отец Азиз-хан. Сядем, Сыргак, на коней: сейчас ты увидишь дворец ханства, прозванного Цветущим и Справедливым.

Больше ничего не сказал Алмамбет, ибо слезы мешали ему говорить, и воины в грустном молчании поскакали ко дворцу. То, что увидел Алмамбет по пути, разрывало ему сердце. Город был мертв. Голос мужчины, песня женщины, плач ребенка покинули хижины. В каналах, которые прорыл Алмамбет, не было воды, пашни высохли и поросли сорной травой. Повсюду валялись куски щебня, смешанного с давно остывшей золой.

Наконец всадники вступили в ханский сад. Высокие ивы, соединив свои ветви, плакали, как вдовы. Травы погасли, ореховые деревья были вырублены. Цветы сладко умирали на запущенных дорожках. Было понятно, что такие дорожки могут привести только к развалинам. И действительно, дворец Азиз-хана был разрушен.

Сыргак взглянул на Алмамбета и понял, что он подобен воину, который ранен, но боли не чувствует, ибо чересчур велика эта боль для маленького человеческого сердца. И еще понял Сыргак, что не надо ему искать слов утешения.

Всадники свернули к яшмовому мосту и спустились к обрыву.

— Сейчас ты увидишь исполинскую чинару, — сказал Алмамбет. — Ее посадила госпожа моя мать Алтынай, когда мне исполнилось три года и я впервые покинул отчий дом. Говорила благородная госпожа: «Если расцветет чинара, если поднимется ее ствол выше всех деревьев — расцветет и жизнь моего Алмамбета и будет он более велик, нежели все богатыри Китая». И вот надежды матери сбылись: чинара выросла, стала самым могущественным деревом в саду. Только жизнь Алмамбета не хочет расцвести… Сейчас ты увидишь эту чинару, мой Сыргак.

Всадники поскакали вдоль обрыва, и вскоре перед Сырга-ком возникла чинара. Она была исполином среди деревьев, подобно тому как Алмамбет был исполином среди людей. Но в то время как лицо Алмамбета сияло силой и красотой, чинара была накануне кончины. Ветви ее высохли, а корни сгнили. Ствол побелел, сок жизни вытек из него. Чинара умирала стоя, как богатырь.

— Это моя смерть, — сказал Алмамбет.

— Это твоя жизнь! — воскликнул Сыргак. — Смотри, как молодая поросль бурно пробивается из-под корявых корней! Это продолжается твоя жизнь, твоя кровь, это сын твой расцветает рядом, и не даст он упасть твоему стволу!

Так Сыргак, не ища, нашел слова утешения. Душа Алмамбета ожила. Он спешился и сказал Сыргаку:

— Сойди с коня, поклонись вместе со мной праху моих родителей. Я похоронил их здесь.

Воины поклонились праху чистых душой людей, которых смерть сразила не старостью и медленным недугом, а быстрым ядом и еще более быстрым ударом злодейского меча. Алмамбет хотел помолиться, но вместо молитвы из его уст вырвались такие слова:

— Госпожа моя мать, господин мой отец! Вот вы лежите в земле, на которой некогда вы радовались и горевали. И между вами и мной только та разница, что вы ничего не хотите прибавить к тому, что уже есть на земле, а я хочу прибавить многое. Хочу я прибавить к злу добро, хочу прибавить к печали радость, хочу прибавить к обиде месть. Слышите ли вы сыновний голос? Вас убила рука Берюкеза, а Берюкез — рука проклятого Конурбая, а Конурбай — рука хана ханов, и вот я пришел в Китай с местью, я отомщу нашим убийцам! Так говорю я, Алмамбет, и в знак того, что слова мои правда, что пришел я, как обещал вам, с местью, я выну из могилы самое дорогое из того, чем я владею!

Алмамбет разрыл кинжалом сухую землю и достал волшебный камень джай. Сыргак, потрясенный словами Алмам-бета, посмотрел на маленький, неприглядный круглый камешек.

«Неужели, — подумал он, — вот этот камешек — самое дорогое из того, чем владеет Алмамбет?»

Боясь недоверием своим оскорбить Алмамбета, Сыргак спросил его, потупив глаза:

— В чем волшебная сила этого камня?

— Он превращает лето в зиму, весну — в осень, день — в ночь, вёдро — в ненастье. Я добыл его, будучи шестилетним, у дракона Многоглава, — сказал Алмамбет.

— Испытай при мне силу камня! — воскликнул Сыргак.

— Хорошо, — согласился Алмамбет. — Я это сделаю, когда покинем мы землю моих родителей. Я не хочу тревожить их сон ради одного любопытства.

«Он великий богатырь, — подумал Сыргак, — но у него есть причуды. Он скромен, говоря о своих подвигах, и хвастается каким-то никчемным камнем!»

Алмамбет, простившись с прахом родителей, вскочил на Гнедого. Сел на своего Вороного и Сыргак. Всадники поскакали быстро: Алмамбет хотел поскорее миновать мертвый родной город, чтобы поскорее вернуться и оживить его. На закате дня они оставили за собой землю Таш-Копре, перевалив горный хребет. Ровная степь, как лезвие, заблестела под ногами коней. Эта степь тянулась до высоких гор, за которыми начиналась срединная земля Китая. Посреди степи стоял курган. Ветер прорыл в нем пещеру, которая сейчас казалась глубокой, потому что тени были длинными. Когда воины поравнялись с курганом, они услышали стук копыт. Опытный их слух уловил, что так скакать может конь, задыхающийся от усталости. Упала пыль, ослепительная, полная закатного солнца, и разведчики увидели великаншу Канышай. Конь ее выбился из сил, морда его касалась горячей земли, мыльная пена клубилась и кипела над самым песком. Канышай, простоволосая, легко одетая, без панциря, ибо свою крепость она покинула неожиданно, дышала так тяжело, что ее дыхание можно было принять за ветер.

— Я испробую силу своего меча, — сказал Сыргак. — Позволь мне убить ее!

— Не лучше ли нам испробовать силу волшебного камня? — возразил Алмамбет. — Войдем в эту пещеру.

Сыргак недоумевал, зачем надо входить в пещеру и, войдя, раскрывать переметную суму и, несмотря на сильный зной,