Кожа для барабана, или Севильское причастие - Артуро Перес-Реверте

Он добавил в бутылку еще немного бензина – осторожно, чтобы не пролить. Он застелил стол газетами, чтобы не попортить лак, и вытирал тряпкой капли горючего, скатывавшиеся по узорчатому стеклу и этикетке «Анис дель Моно». Бензин был самый лучший» 98-октановый, потому что – Красотка Пуньялес была абсолютно права – они собирались поджечь не что-нибудь, а Божий храм. Удальца с пустой жестянкой из-под оливкового масла «Карбонель» послали на ближайшую колонку за – литром бензина. Одного литра хватит, заявил дон Ибраим с безапелляционностью специалиста, приобретенной, по его словам, в долгой беседе с Эрнесто Че Геварой[54], который как-то раз в Санта-Кларе, за бокалом «мохито», посвятил его в секрет изготовления «коктейля Молотова»[55], изобретенного каким-то русским по имени Карл Маркс.

В горлышке бутылки образовался пузырь, и часть бензина пролилась. Дон Ибраим обтер бутылку уже достаточно промокшей тряпкой и, скомкав, положил в стоявшую на столе пепельницу. Зажигательная бомба должна была приводиться в действие довольно примитивным, но действенным механизмом, изобретением которого дон Ибраим очень гордился: кусок тонкой свечи, спички, обыкновенный механический будильник, два метра бечевки и сама бутылка. Загореться должно было в то время, как троица сидела бы в баре, на виду у всех: таким образом всем троим обеспечивалось надежное алиби. Сдвинутые к стене, пересохшие от жары деревянные скамьи и старые балки – что еще нужно для хорошего пожара? Необязательно совсем разрушать церковь, инструктировал воинство дона Ибраима Перехиль; достаточно попортить ее. Хотя, если здание рухнет, тем лучше. Но главное, подчеркнул он, беспокойно вглядываясь в глаза каждого, – это проделать все так, чтобы было похоже на случайное возгорание.

Дон Ибраим долил еще, и резкий запах бензина на какое-то время заглушил аромат яичницы. Дон Ибраим с великим удовольствием закурил бы сигару, однако с бензином под рукой и пропитанной им же тряпкой в пепельнице об этом даже думать не приходилось. Красотка Пуньялес поначалу отчаянно сопротивлялась самой идее поджога – ведь как-никак речь шла о церкви. Убедили ее только тем, что на деньги, которые ей причтутся после выполнения заказа, она сможет заказать в других церквах множество месс во искупление совершенного. Кроме того, они трое, по сути дела, всего лишь исполнители преступления, порученного другому; а поскольку этот другой – то есть Перехиль – является причиной причины, то и вина за совершенное зло ложится на него. Однако даже так, при столь солидном юридическом обосновании, Красотка по-прежнему отказывалась принимать участие в огненном действе, а взяла на себя тыловое обеспечение операции – в частности, приготовление этой яичницы с кровяной колбасой. Дон Ибраим с уважением отнесся к ее решению, поскольку был сторонником свободы совести. Что же до Удальца, то проникнуть в механизм его мышления было делом нелегким. Это если его мышление имело какой-то движущий механизм и если оно имело место вообще. О чем бы ни шла речь, он только кивал время от времени – бесстрастный, преданный, покорный судьбе, всегда находящийся в ожидании сигнала гонга или горна, чтобы подняться, как автомат, и выйти из своего утла или укрытия. Он не возражал, когда дон Ибраим заговорил о поджоге церкви. Странная вещь: Удалец не был религиозен, несмотря на свое прошлое – все тореадоры, насколько было известно дону Ибраиму, люди верующие, – но в Святую пятницу он неизменно облачался в свой старый темно-синий костюм, купленный еще к свадьбе, белую рубашку без галстука, которую застегивал на все пуговицы, тщательно причесывал волосы, обильно смоченные одеколоном, и шел вместе с Красоткой, со свечой в руке, за троном Пресвятой Девы, надежду подающей, по улицам Севильи, под грохот барабанов, сопровождавший прохождение процессии. Дон Ибраим, воспитанный в свободомыслии, не принимал участия в подобных обскурантистских обрядах, но на рассвете видел из окна, как его друзья идут за статуей Пресвятой Девы: Красотка Пуньялес в черной мантилье молилась, Удалец из Мантелете, как всегда молчаливый и преданный, поддерживал ее под руку.

Глядя на его твердый профиль, вырисовывающийся на фоне окна, дон Ибраим улыбнулся про себя с отеческой нежностью. Он гордился преданностью Удальца. Многие сильные мира сего приобретают преданность, лишь покупая ее за деньги. Но если когда-нибудь, на краю жизни, кто-нибудь спросил бы дона Ибраима, что он сделал за эту жизнь такого, о чем стоило бы вспоминать, он смог бы ответить, что имел верного друга – Удальца из Мантелете – и слышал, как Красотка Пуньялес поет «Плащ ало-золотой».

– К столу, – объявила Красотка Пуньялес из дверей кухни, вытирая руки о передник.

На лбу у нее, как всегда, был аккуратно уложен черный завиток; искусственная родинка и карминовая помада также были на месте, и только краска на глазах немного расплылась, потому что Красотка резала лук для салата. Дон Ибраим заметил, что она бросила критический взгляд на бутылку из-под «Аниса дель Моно»: она по-прежнему не одобряла ату идею.

– Нельзя же приготовить яичницу, – примирительным тоном заметил он, – не разбив хотя бы одного яйца

– Во всяком случае, те, которые я зажарила, остывают, – несколько раздраженно ответила Красотка.

Дон Ибраим покорно вздохнул, доливая в бутылку последние капли бензина. Обтерев ее тряпкой, он снова положил последнюю в пепельницу и, оперевшись обеими руками на стол, с усилием поднялся,

– Верь, дорогая. Верь.

– Церкви нельзя поджигать, – возразила Красотка, хмуря лоб под приклеенным завитком. – Такое делают только еретики и коммунисты.

Удалец из Мантелете, безмолвный как всегда, отошел от окна к поднес руку ко рту, из которого торчала почти потухшая сигарета. Надо бы сказать ему, чтобы не подходил к бензину, мельком подумал дон Ибраим, чьи мысли были заняты Красоткой Пуньялес.

– Пути Господни неисповедимы, – заметил он, чтобы сказать что-нибудь.

– Но этот путь мне совсем не по душе.

Ее непонимание задело дона Ибраима. Ведь он не являлся тем начальником, который отдает приказы армии: он пытался аргументировать их. В конце концов, эти двое были его племенем, его кланом. Его семьей. Он как раз обдумывал, что бы такое сделать, чтобы отложить обсуждение щекотливого вопроса на потом, когда краешком глаза вдруг заметил, что Удалец, направляясь на кухню, идет мимо стола и машинально приподнимает руку с сигаретой, чтобы загасить ее в пепельнице. В той самой, где лежит тряпка, пропитанная бензином.

Какая глупость, подумал он. Как только ему могло прийти в голову такое. Он с беспокойством обернулся.

– Послушай-ка, Удалец…

Но тот уже бросил окурок в пепельницу. Дон Ибраим рванулся вперед, чтобы помешать ему, и локтем опрокинул бутылку из-под «Аниса дель Моно».

VIII. Андалусская дама

– Ты не ощущаешь аромата жасмина?

– Какого? Здесь нет никакого жасмина. –

Того, который цвел тут раньше.

Если существует на свете голубая кровь, то кровь Марии-Крус-Эухении Брунер де Лебриха-и-Альварес де Кордоба, герцогини дель Нуэво Экстремо и двенадцать раз грандессы Испании, была, наверное, даже не голубой, а синей. Предки матери Макарены Брунер участвовали в осаде Гранады и завоевании Америки, и только два старинных аристократических рода – Альба и Медина-Сидония – превосходили ее в знатности. Однако за ее титулами уже давно не стояло ничего осязаемого. Время и история поглотили земли и имущество, так что ее разветвленное генеалогическое древо с украшавшими его гербами являлось не более чем связкой пустых раковин, как те, что белеют на берегу, выброшенные морем. Пожилой сеньоре, сидевшей перед Лоренсо Куартом во внутреннем дворике дворца «Каса дель Постиго» и потягивавшей кока-колу, через месяц и семь дней должно было исполниться семьдесят. Ее предки, путешествуя, от Севильи до самого Кадиса ехали по своим владениям; ее воспреемниками при крещении были король Альфонс XIII и королева Мария-Евгения, и даже сам генерал Франко, невзирая на все свое презрение к испанской аристократии, вскоре после гражданской войны вынужден был поцеловать ей руку в этом самом дворике, с великой неохотой склонясь над римской мозаикой, украшавшей пол с тех самых пор, как четыре века назад она была доставлена сюда прямиком с развалин Италики. Однако время безжалостно, как гласила надпись на английских стенных часах, отбивавших часы и четверти часа в галерее, образованной мавританскими арками и колоннами и украшенной коврами из Альпухарры и бюро XVI века, которые дружба банкира Октавио Мачуки избавила от печальной участи быть отправленными на публичные торги. От всего прежнего блеска ныне остались только этот дворик, наполненный ароматами и горшками с геранью, аспидистрами и папоротниками, решетка XVI века, сад, летняя столовая с римскими мраморными бюстами, кое-какая мебель и картины на стенах. И среди всего этого, с одной служанкой, одним садовником и одной кухаркой вместо двух десятков слуг, суетившихся в доме во времена ее детства, жила, с отсутствующим видом спокойной тени, склоненной над собственной памятью, старая дама с серебряно-белыми волосами и жемчужным ожерельем на шее. Та самая, что сейчас предлагала Куарту еще кофе, обмахиваясь попорченным от времени веером, расписанным и лично подаренным ей, судя по надписи, Хулио Ромео де Торресом.