Кожа для барабана, или Севильское причастие - Артуро Перес-Реверте

– Как там дела с церковью, Пенчо?

С виду это был самый обычный вопрос – таким тоном спрашивают о погоде или о здоровье кого-либо из родни. В руках у старика Мачуки была газета, которую он листал без особого интереса, пока не дошел до страницы с некрологами. Их он начал читать очень внимательно. Гавира, откинувшись на спинку стула, смотрел на пятна солнечного света, подползавшие к его ногам со стороны улицы Сьерпес.

– Мы сейчас этим занимаемся, – ответил он.

Мачука, не отрываясь от газеты, прищурил глаза. Для него, в его возрасте, служило своеобразным утешением узнавать, что вот еще кто-то из знакомых ему людей опередил его.

– Члены совета теряют терпение, – заметил он, продолжая читать. – Точнее, одни теряют терпение, а другие надеются, что ты разобьешь себе голову. – Он перевернул страницу, с полуулыбкой скользнув глазами по длинному списку детей, внуков и прочих родственников, молящихся за упокой души сиятельного сеньора дона Луиса Хоркеры де ла Синтача, выдающегося сына Севильи, командора ордена Маньяры дворецкого Королевского братства Вечного милосердия, усопшего со всеми христианскими церемониями. Мачуке, как и всей Севилье, было известно, что сиятельный покойник был отъявленным сукиным сыном, разбогатевшим в первые послевоенные годы на контрабанде пенициллина. – До обсуждения твоего проекта остается всего несколько дней.

Не вынимая сигареты изо рта, Гавира кивнул. Обсуждение состоится через двадцать четыре часа после того, как саудовцы из «Сан Кафер Элли» приземлятся в севильском аэропорту, чтобы наконец купить «Пуэрто Тарга». А увидев на столе подписанный договор, никто и рта не откроет.

– Я закручиваю последние гайки, – сказал он.

Мачука дважды медленно кивнул. Его глаза, окруженные глубокими темными кругами, оторвавшись от газеты, обратились на проходивших по улице людей.

– Этот священник, – произнес он. – Старик.

Гавира навострил было уши, но банкир долго молчал, как будто еще не додумал до конца то, что хотел сказать. А может, это был провокационный ход, рассчитанный на то, чтобы заставить говорить его. Как бы то ни было, Гавира предпочел не раскрывать рта.

– Все упирается в него, – снова заговорил наконец Мачука. – Пока он там, алькальд не продаст, архиепископ не секуляризирует, а твоя жена и ее мать будут гнуть свое. Эти мессы по четвергам портят тебе все дело.

Он по-прежнему называл Макарену Брунер женой Гавиры, что, формально будучи верным, создавало последнему определенные неудобства. Мачука отказывался признать распад брака, заключенного при его активном участии. А кроме того, в этом заключалось предупреждение: у молодого финансиста не будет твердой почвы под ногами, пока продолжается эта двусмысленная семейная ситуация, которую Макарена прямо-таки афиширует. Высшее общество Севильи, принявшее Гавиру после его свадьбы с молодой герцогиней дель Нуэво Экстреме, определенных вещей не прощало. Что бы ни делала Макарена, с кем бы ни спала – с тореадорами или со священниками, – она принадлежала к этому обществу, а он, Гавира, – нет. Без своей жены он был просто нахальным чужаком с деньгами.

– Как только решится дело с церковью, – сказал он, – я займусь ею.

Мачука со скептическим видом перелистывал страницы газеты.

– Что-то мне не верится. Я ее знаю с детства. – Он наклонился над газетой, чтобы отхлебнуть кофе из своей чашки. – Если даже ты выведешь из игры этого попа и снесешь церковь, ту, другую битву ты вряд ли выиграешь. Для Макарены это дело личное.

– А для герцогини?

Под крючковатым носом банкира наметилось некое подобие улыбки:

– Крус очень уважает решения своей дочери. А насчет церкви она безусловно на ее стороне.

– Вы виделись с ней в последнее время? Я имею в виду мать.

– Конечно. Каждую среду.

Это была правда. Раз в неделю, ближе к вечеру, Октавио Мачука посылал свою машину за Крус Брунер, а сам ждал ее в парке Марии-Луизы, чтобы прогуляться вместе. Их можно было видеть там прохаживающимися под ивами или сидящими на скамейке в беседке Беккера, в лучах клонящегося к закату солнца.

– Но ты ведь знаешь свою тещу. – Улыбка Мачуки обозначилась отчетливее. – Мы с ней беседуем только о погоде, о цветах у нее во дворе и в саду, о стихах Кампоамора… И всякий раз, как я читаю ей вот это: «Дочери моих былых возлюбленных меня целуют холодно, как образ», она смеется, как маленькая девочка. Затевать разговор о ее зяте, или о церкви, или о неудавшемся браке ее дочери – это показалось бы ей выходкой весьма дурного тона. – Он кивком указал на здание закрывшегося банка «Леванте» на углу улицы Санта-Мария-де-Грасия. – Готов поспорить с тобой на вот эти хоромы, что она даже не знает о вашем разрыве.

– Не преувеличивайте, дон Октавио.

– Я ничуть не преувеличиваю.

Гавира молча отхлебнул пива. Разумеется, это было преувеличением, но оно давало весьма четкое представление о характере престарелой дамы, обитавшей в «Каса дель Постиго» подобно монахине в монастыре, среди теней и воспоминаний старого дворца, уже слишком просторного для нее и ее дочери, находящегося в самом сердце старинного квартала: мрамор, изразцы, решетчатые калитки, дворики, уставленные цветами в горшках, кресла-качалки, канарейки, послеобеденный отдых и пианино. Она жила, чуждая всему тому, что происходило за дверьми ее дома, который покидала раз в неделю ради прогулки в прошлое в обществе друга своего покойного мужа.

– Я не собираюсь вмешиваться в твою личную жизнь, Пенчо. – Глаза старика остро глянули, словно из засады, из-под полуопущенных век. – Но меня частенько спрашивают, что случилось с Макареной.

Гавира спокойно покачал головой.

– Ничего особенного, уверяю вас. Думаю, просто возникла напряженность из-за моей работы, из-за жизни вообще… – Он затянулся сигаретой и выпустил дым через нос и рот. – Кроме того, вы не знаете; ей хотелось, чтобы у нас был ребенок – сразу же. – Он чуть поколебался. – Я борюсь за место в жизни, дон Октавио, и борьба в самом разгаре. У меня нет времени на соски и пеленки, так что я попросил ее подождать… – Он вдруг ощутил сухость во рту и снова потянулся за пивом. – Немного подождать, вот и все. Мне казалось, что я сумел убедить ее и что все идет хорошо. И вдруг в один прекрасный день – раз! – она ушла, хлопнув дверью, и объявила мне войну. Которая продолжается по сей день. Может, это как раз совпало с нашим взаимонепониманием насчет церкви или еще с чем-то, не знаю… – Он поморщился. – Может, и правда все совпало.

Мачука смотрел на него пристально и холодно. Почти с любопытством.

– Эта история с тореадором… – проговорил он. – Это был удар ниже пояса.

– И еще какой. – То, что он упомянул об этой истории, было точно таким же ударом, но Гавира воздержался от комментариев. – Хотя вы ведь знаете, была еще пара таких ударов – сразу же, как только она ушла. Какие-то старые друзья, которых она знала задолго до свадьбы. Да и этот Курро Маэстраль вроде бы еще тогда ее обхаживал. – Он уронил сигарету на пол и сердито раздавил ее каблуком. – Она как будто ринулась наверстывать упущенное за то время, что прожила со мной.

– Или хотела отомстить.

– Может, и так.

– Что-то ты ей сделал, Пенчо, – убежденно произнес старый банкир, покачивая головой. – Макарена выходила за тебя по любви.

Гавира поводил глазами по сторонам, машинально оглядывая прохожих.

– Я не понимаю этого, клянусь вам, – ответил он наконец. – Даже в качестве мести. После женитьбы я в первый раз связался с другой женщиной только через месяц с лишним после ухода Макарены, когда она уже перестала встречаться с этим виноделом из Хереса – Вильяльтой, Кстати, с вашего разрешения, дон Октавио, я только что отказал ему в кредите.

Мачука одним жестом своей тощей, как лапа хищной птицы, руки отмел все сказанное Гавирой. Он был в курсе недавней мимолетной связи своего преемника с известной фотомоделью и знал, что тот говорит правду. В любом случае Макарена происходила из слишком благородной семьи, чтобы устраивать публичный скандал из-за юбки, с которой связался ее муж. Если бы все принялись это делать, что стало бы с Севильей? Что же касается церкви, банкир не знал, является ли это дело самой проблемой или только поводом для нее.

Чувствуя себя неуютно, Гавира поправил узел галстука.

– В общем, дон Октавио, мы с вами сейчас в одинаковом положении. Что крестный отец, что муж.

– С одной только разницей, – под тонким хищным носом Мачуки снова обрисовалась улыбка, – и церковь, и твой брак – это твои дела… Верно? Я только зритель.

Гавира бросил взгляд на Перехиля, несшего караул у «мерседеса». Подбородок его затвердел.

– Я еще поднажму.

– На свою жену?

– На попа.

Раздался каркающий смех старого банкира:

– На которого? В последнее время они размножаются как кролики.

– На священника этой церкви. На отца Ферро.