Трудно быть хорошим - Ричард Форд

Отец снова сел, оставив сына стоять одного посреди комнаты. Я наблюдала за братом, он не отрывал глаз от отца, его взгляд, казалось, пронизывал до мозга костей.

— Это твои трудности, — сказал ему отец. — Ты лишен верности, а верность — это все. Даже немцы и японцы верили в свою страну.

— Немцы верили в то, что евреев можно задушить газом. И были этому верны.

— У них был долгий путь, и, возможно, то, что они делали, было ошибкой. Но признайся все же, что не можешь не испытывать восхищения перед камикадзе. Они целовали на прощанье жен и детей и летели на своих самолетах к океану навсегда. Удивительное чувство верности.

Я взглянула на мать, которая все еще исследовала содержимое своей тарелки.

— Это не одно и то же, — сказала я.

— Будь от этого подальше, — бросил отец. Мать положила руку на мое предплечье. — Женщины и дети не воюют. Вас это не касается.

— Но он мой брат.

— Успокойся, — перебил брат, — я не пойду во Вьетнам, я буду сражаться здесь.

— Ты чего-то не понимаешь, — простонал отец. Он будто умолял сына.

Брат посмотрел на него мертвенно-холодными глазами.

— Нет, — сказал отец, — ты обязан воевать на благо своей страны. Именно это делает нас тем, чем мы являемся сегодня.

— Ужасно, — выдохнул брат, — ты хочешь, чтобы я дрался за страну, из-за которой стало возможным взорвать весь мир. Это похоже на то, как Гитлер набирал евреев для обслуживания газовых камер.

— Ты родился в госпитале, — сказал отец со слезами на глазах, — ты здоровый и сильный. А когда я был ребенком, дети умирали от свинки и полиомиелита. Ты должен воевать за науку. Ты здоровый, образованный. Ты свободен настолько, что можешь отвергнуть принципы, благодаря которым ты стал тем, кто ты есть. И если ты откажешься защищать эти идеалы, то ты не мой сын.

— Ты заставляешь меня идти воевать, потому что сам не в состоянии.

Отец встал, чтобы уйти.

— Дети — всего лишь мечты своих родителей.

Совсем недавно отец решил отдохнуть и отправился с мамой в кругосветное путешествие. Я видела, как отец стоял у моря и размахивал руками вдоль горизонта, показывая матери места, где корабли бросали якоря, рассказывал, как самолеты едва дотягивали до побережья Омахи под обстрелом немцев, окопавшихся в своих бункерах. Позади них теперь была поляна белых крестов с именами погибших, обращенных к морю. Мои родители остановились позади бетонной сферы — остатков линии Мажино — укреплений, которые должны были защитить Францию. Они бродили по Дахау, внимательно разглядывая душевые.

Отовсюду они посылали цветные открытки мне и моему брату — совсем не такие, какими были суровые фотографии нашего детства. В разговоре со мной по телефону брат смеялся: «Когда я был ребенком, то думал, что Америка — единственная цветная страна. Весь остальной мир был черно-белым».

С открыток улыбались девушки Дании, дети Рима, играющие у фонтана. Европа разочаровала отца. Большинство шрамов спрятаны, говорил он. «Европа — это ложь, — написал он на карточке из Арденнов. — Здесь происходили великие сражения, изменившие ход мировой истории. Европейцы пытаются это скрыть. Их не интересует Война. Продавец вина во Франции спросил меня: какую из них вы имеете в виду? Их было так много».

Моей матери нравятся Гавайи; отец ненавидит Пёрл-Харбор. Он прислал мне открытку с изображением взрыва американского корабля «Вест Вирджиния». На переднем плане маленькие лодки, с которых струями воды тушат палубы «Вирджинии», на заднем плане развевается стяг американского корабля «Аризона». «Многое из этого уже забыто», — гласила надпись на открытке. А ниже рукой моей матери наискось было написано: «Это — то, что испортило дни отдыха, проведенные здесь».

Отцу нравился Тихоокеанский ТВД. Климат способствует забвению прошлого, но люди здесь своих ран не прячут. В тропических лесах Новой Гвинеи, рассказывал отец, можно найти целые поля, лишенные всякой растительности. Здесь встретишь и огромные бомбовые воронки. Растения, укоренившиеся в этих рытвинах, вырастают более высокими, создавая тем самым видимость единого уровня. Они посетили мелкие острова, и отец объяснял матери их стратегическое значение. Он подробно изложил ей все обстоятельства операции, предпринятой 13-й подлодкой, которая высадила войска прямо перед японскими укреплениями.

Пролетая над Тихим, отец надеялся увидеть какие-то буи или памятные знаки на поверхности океана, вроде белых крестов, что стоят вдоль дорог. Он был бы доволен, если б из воды торчали рекламные щиты. «Американская подлодка «Уосп» была торпедирована здесь японской подводной лодкой во время конвоирования кораблей к Гваделькэнэл. 92 процента экипажа погибло, 23 американца спаслись на резиновых лодках. На 18-е сутки их подобрали в Порт-Морсби».

Они не получили разрешения посетить Вьетнам, но, похоже, отец не расстроился. «Для твоей матери это не безопасно, — писал он. — Да и наверняка Вьетнам выглядит так же, как и все остальное».

За несколько лет до смерти деда мы взяли его в Геттисбург,[41] где собрались провести отпуска и каникулы. Отец считал, что у нас с братом должен быть нормальный взгляд на Гражданскую войну, не то что у его отца-фантазера. В автомобиле мать предложила, чтобы мы с братом сыграли в карты, но я отказалась, не знаю почему. Меня занимал только дедушка, и я смотрела ему в лицо, меж тем как он разглядывал окрестности, вдоль которых мы проезжали. Один раз мы все-таки были вынуждены остановиться — из-за того, что дед напустил в штаны и от запаха мочи брату чуть не стало дурно. За всю дорогу дед не проронил ни слова, я вглядывалась в черты девяностолетнего старика, пытаясь прочесть в них хоть что-нибудь.

Мы остановились на поле брани — читали надписи, слушали гида, купили уйму брошюр. Мы увидели укрепления, построенные союзническими войсками: склоны траншей укреплены цементной стяжкой, чтобы посетители не могли отковырнуть камень на память. Экскурсоводы с громкоговорителями водили маленькие группы туристов вокруг места трехдневного сражения, рассказывая о том, что происходило в той или иной точке.

Дедушка заплакал. Мы увели его в тень под дерево — подальше от гида и его громкоговорителя. «Все эти жизни, — бормотал дед сквозь слезы. Мама дала ему свой платок. — Тысячи мужчин, фермеров. Погибли. Все погибли». Он не переставал плакать, рассказывая о своем самом горьком поражении, мать села рядом и положила ему руку на плечо, отец отвернулся и ушел.

«У них были все наши официальные донесения, все наши планы, и мы не успели даже переправиться через реку». Он рассказал, как Дж. Э. Б. Стюарт[42] оставил армию Конфедерации без разведки. Он видел, как гибли знакомые ему люди, он глох от рева канонады в безмолвных горах Пенсильвании. И я видела, как выносят с поля боя его убитых товарищей. Я слышала грохот его орудий.

Я жду отцовской открытки из Японии, его реакции на Хиросиму. Он, конечно, может прислать карточку с изображением мемориала, который здесь построили, но не пришлет. А может, это будет фотография вида Хиросимы до 6 августа 1945-го или фото часов, которые остановились ровно в 8.16. Мать могла бы вложить в конверт изображение теней на камнях. Когда упали бомбы, тела мужчин и женщин, сидевших на каменных скамьях, наслаждаясь пением птиц или восходом солнца, растаяли в пламени взрыва, от них остались только тени, запечатленные навечно на каменных скамьях. По-моему, это — единственно реальная картина Хиросимы. В журналах же отца Хиросима изображалась огромным грибовидным облаком, вздымающимся над горизонтом.

Мне хотелось бы иметь фотографии хиросимских девушек, десятка-двух женщин, у которых брали интервью в разбомбленном отеле, выясняя, могла ли их спасти пластическая операция, сделанная в Нью-Йорке. Я представила их обгоревшие тела, соперничающие друг с другом за право попасть в Америку, где они могут быть восстановлены. Но что же произошло с теми, кто был отвергнут? Хиросимские девушки, прибывшие в Нью-Йорк, поселились в самых богатых домах, в ожидании, когда можно будет снять бинты. По возвращении в Японию они стали натурщицами.

На отцовской открытке будет отстроенная Хиросима. Я увижу новенькие бары и отели, современные офисы. Картинка прогресса, отрицающая пучины зла, в которых погряз мир.

Я жду и представляю себе эту открытку, но в глубине души все же надеюсь, что он не сможет подписать ее. Я надеюсь, что он не сможет перевести Хиросиму в слова, приклеить к ней заграничную марку и опустить в японский почтовый ящик. Это только надежда, последняя надежда на отца.

Джон Леро

Недолгое житье в Калифорнии

Перевел В. Толстой

Начинала Леонора ясно, ярко и красиво. Мать ее говорила: «Она могла бы стать кинозвездой, да только я этого не позволю. Нечего моему ребенку быть в центре внимания. Пусть лучше будет такая же, как все».