Трудно быть хорошим - Ричард Форд

В журналах моего отца я видела портрет Элеоноры Рузвельт с руками, сложенными на коленях. Пальцы казались грубыми, а толстые, словно канаты, вены намертво скрутили кисти. Она не улыбалась. И мне не верилось, что мать могла мечтать быть похожей на Элеонору Рузвельт.

— Неужели ты не хотела быть кем-нибудь другим?

Мать положила в раковину следующую тарелку.

— До того, как я встретила твоего отца, меня очень занимала Амелия Эрхарт.[34] Во время войны я стремилась попасть в военную авиацию, ВВС. Но если б я добилась своего, это очень задело бы чувства твоего отца, — она повернулась и вытерла руки о мое полотенце. — К тому же у нас не было бы тебя, — на ее лице появилась улыбка, подтверждающая истинность сказанного, будто печать. К моему двенадцатилетию отец купил в подарок книгу с фотографиями Маргарет Бурк-Уайт.[35] Я ожидала увидеть все ее знаменитые фотографии, неоднократно воспроизведенные в различных журналах. Гурьба лондонских ребятишек спряталась в канаве, во все свои огромные ребячьи глаза вглядываются в небо, где идет бой между самолетами. Уверенно шагает Гитлер, защищенный с флангов отрядами штурмовиков и лесом свастик. Слепой австралиец в Буне, которого ведет по дороге абориген… Но в книге были новые фотографии. Сидя на кушетке, мы вместе рассматривали их, опуская текст, который, как сказал отец, я должна буду прочесть потом. На всех фотографиях были русские. Женщины с граблями на плечах. Женщины в платках стоят на коленях в церкви. Светящиеся в ночном небе траектории бомб, падающих на Кремль. Иосиф Сталин с папиросой в руке.

— Как была нам нужна эта леди, — признавался отец. — Ее снимки делали людей зрячими.

В тот год на Рождество меня допустили к фотокамере, которую прежде трогать не разрешали, говоря, что я еще мала. Отец дал мне взвести затвор, а сам измерил экспозицию.

— Ты можешь стать, как Маргарет Бурк-Уайт, когда вырастешь, — сказал отец. — Она фотографировала очень важные вещи. Сражения. Бомбовые склады. То, как женщины работают на войну, — отец настроил камеру и вернул мне. — У тебя должны быть крепкие руки для такого рода ремесла, — произнес он, усаживаясь в свое любимое кресло, чтобы позировать для фото. — Плюс химия. Лучше учить ее как следует в школе, — он улыбнулся. — О’кэй. Пли! Ну и славненько.

В школе мы проходили, что свастика изначально символизировала ум, универсум, упоение, участь — четыре угловатых У. Свастику находили на раскопках Древнего Рима, на китайских монетах, в орнаментах мексиканских храмов. Мы учили, что американские индейцы считали фотографов похитителями душ.

— Не вздумай выйти замуж за коротышку, — предостерегал меня отец, — у них такие проблемы, что ты себе и представить не можешь.

Только высоким мальчикам позволялось приглашать меня на баскетбольные матчи или танцы. Отец даже выдумал свою собственную теорию о влиянии роста на личность (при этом как бы выпустив из виду мой весьма средний рост). Он рассуждал так: «Гитлер был маленького роста. Территория Германии — маленькая, меньше, чем Пенсильвания. Далее. Того и Япония. Ты только посмотри на Японию…» Маленькие люди и маленькие страны, уверял он, начинают войны, стремясь доказать свои огромные возможности быть агрессивными мясными тушами. У отца была еще и теория экономики пушек и масла. Согласно ей Германия крайне нуждалась в меди и угле. «И японцы. Один только Бог знает, чего, по их мнению, им недоставало». Со временем отец решил, что японцам, на фоне огромного Китая, расположенного у самого их носа — вдоль побережья Японского моря, не хватало соответствующего их запросам престижа.

— Возьми, скажем, Айка[36] или Макартура[37] — в каждом по крайней мере по шесть футов, — далее он приводил данные о росте личного состава противника. В косолапом Геббельсе было всего пять футов два дюйма.

Густые летние сумерки. Под низким облачным небом видны только светлячки да кончики наших сигарет. Мы с отцом отпиваем из стаканов с охлажденными льдом напитками, рассуждаем об Истории. Об Истории с большой буквы. Война тоже для него всегда большой буквы, История Войны 1939–1945 годов. До этого" вечера я не слишком-то вглядывалась в отца. Последние годы замечала только себя и свое тело, огорчаясь по поводу полноты бедер и неразвитости груди, а порой рассматривала себя как бы со стороны, прикидывая все «за» и «против», мечтая о том, каким может стать мое тело в будущем. Отец же здорово постарел, в предсмертном полусвете уходящего дня четко обозначился его обрюзгший профиль, безвольный подбородок, мешки под глазами. Я спросила о войне — не о моей — о его войне.

— Раньше я считал, что вина лежит целиком на Гитлере, — отрывисто ответил он. — Но потом отец пришел к выводу: Гражданскую войну развязала Гэрриет Бичер Стоу.[38]

Он раскрошил лед в своем стакане, и это означало, что если я тотчас же не скажу ему нечто, то момент будет упущен, он встанет и спросит, не желаю ли я еще чего-нибудь выпить, и уйдет в дом. Когда же он вернется, разговор пойдет совсем о других вещах — о новом автомобиле, на который он уже положил глаз, о его планах на отдых.

— А разве это то же самое? — спросила я. — То же, что и в данном случае?

Сигарета его дотлевала. Отцы имеют обыкновение всегда оставаться отцами. Их дети, взрослые, живущие своей жизнью, все равно остаются для них детьми. Вот и теперь я задала детский вопрос — малоуместный, слегка виноватым голосом.

— Я тоже был молодым, — произнес отец. — Всем молодым людям кажется важным то, что их волнует. Мы верили, что это последняя война. Война — за то, чтобы не было войн. Конечно, — он засмеялся, — мы заблуждались. Все молодые люди заблуждаются.

— Почему ты не стал бороться против этой войны? — и снова ребячий вопрос.

— Беда таких, как ты, сторонников мира, — ответил он, — в том, что вы слишком молоды для понимания любви. Войны начинаются из-за особого рода упоения, любви, во всяком случае, ею они живы. Любовью к нашей стране, нашему образу жизни. Немцы тоже дрались именно за это.

Я его не поняла, возможно, только в тот момент.

— Выходит, когда детей разрывают на куски, — это любовь? Когда бомбят рисовые поля и бамбуковые хижины?

— Любовь — здесь, — он похлопал по груди, — и здесь, — он взмахнул рукой, указывая на смеркающийся двор. — Ладно, я попробую объяснить, может быть, ты поймешь. Когда я пытался прорваться на службу, меня занимало только одно — образ самого дорогого. Обивая пороги различных учреждений, я лелеял в мечтах эту умственную фотографию, которую я смог бы взять в самый дальний поход. Широко открытыми глазами вглядывался в окружающий мир и однажды узрел ее. Я увидел ее настолько ярко, что смог запечатлеть навсегда.

Я и теперь вижу ее перед глазами. Это девушка, молодая женщина. Теплый летний день, поэтому она в легком светло-зеленом платье и белых туфлях. У нее светлые вьющиеся волосы, спадающие на плечи. Тихо. Она стоит под сушеницей, отбрасывая двоящую ее тень. У ее ног журчит речушка, и она бросает хлебные крошки проворным уткам. Позади же, на вершине холма, виднеется белый фермерский дом.

Отец немного помолчал.

— За это я бы пошел на все. Я бы дрался, я бы рвал на куски детей, как ты сказала. Сбрасывал бы бомбы. Для тебя. Для твоей матери. Но, видно, ты еще слишком молода, чтобы понять это.

— Я не думаю, что когда-нибудь изменю свое мнение об этой войне, — ответила я и почувствовала вину, будто я нарочно не хотела понять его.

Отец поерзал в своем кресле, прочистил горло.

— Тебе знаком такой писатель — Дэшиэл Хэммет, он сочиняет детективы? Ты учишься в блестящем колледже, ты должна его знать.

Ну, что тут поделаешь! — отец вовсе и не собирался давать мне право голоса; он заманил меня в эту свою летнюю фотографию да так и оставил там навсегда.

— Это был занятный малый. Туберкулезник. Умудрился завербоваться в действующую армию. Служил на Алеутах. Рвался в бой даже тогда, когда дни Маккарти были уже сочтены. Даже когда вся страна была против него. Это особый вид любви.

Отец порывисто встал, вдребезги раскрошив об пол стакан, а я тихо придержала рукой свой.

— Я уйду, — сказал он, двигаясь по направлению к двери, — если они дадут мне сделать это.

В колледже я взяла фотографию и подделала студенческие документы. Это оказалось очень просто. Самым трудным было поставить печать на специальном бланке управления университета. Нам еще предстояло придумать имена и достать карточки социального обеспечения. А потом я взяла фото мужчин, которых я должна буду назвать своими мужьями. На распродаже вещей из сгоревшего дома мы купили потрепанное свидетельство о браке и пару золотых обручальных колец.