Гори, гори ясно - Карина Вран

Я прискакал на работу в последнюю минуту, чуть не получил втык от начальства. И успел услышать фразу Бореевой: «Давайте думать о коллегах хорошо. Может, он не пришел, потому как умер?»

Речь шла о Вадике Коломийцеве, вторую смену подряд пропустившему. Накануне это приняли как должное: прогул сразу после получки для нашего запойного коллеги был нормой.

Всю ночь мы резались в техасский холдем, а утром получили безрадостную весть. И ушли дружно в бар, чтобы там насвинячиться в зюзю. Я пил со всеми. Безуспешно заливал водкой воспоминания о последних минутах жизни Водяры. Не залил. Осознал, что залипаю от сонливости, подхватил под локоток относительно трезвую Ташу, поймал частника и срулил с нею со скорбной попойки.

В этот раз я понимал, что сплю. И сам сон отличался от прежних: в нем не было врагов или пламени, только воспоминания. Истертые временем, утерянные — ведь я-взрослый совсем не помнил того дня.

Мне три года. Высокий стул придвинут к столу, заставленному разными закусками. Еще от стола вкусно пахнет жареной корюшкой. Вокруг несколько взрослых, среди них привычные, теплые, родные — мама и папа. И еще какие-то шумные люди.

Я-спящий узнал соседа по столу, что сидел слева от папы. Дядя Слава, тут он куда моложе, чем привычный мне Мстислав Юрьевич. Справа от мамы сидит смутно знакомая женщина... Определенно, я ее знаю, но не могу вспомнить сходу.

Очень хочется рыбки — потребность меня-ребенка. Рыбка вкусненькая, но самому мне не дотянуться до огромного блюда в центре стола. Ручки коротенькие.

Родные заговорились с соседями по столу, и моя желанная рыбка зависла на полпути ко мне, на вилке в пальцах мамы. Я верчусь, тянусь к вкусняшке, открываю и закрываю рот. Молча.

Минута, другая, третья.

— Ма, дай рыбу! — возмущаюсь вслух.

А как с ними иначе, если не понимают потребностей меня-малявки?

— Держи, сын, — очухивается мама.

Выкладывает в мою тарелку долгожданную рыбешку, тут же тянется за другой. Зависает.

— Андрей, что ты только что сказал? — голос мамы дрожит.

— Ма, дай рыбу, — спокойно повторяю, затем добавляю. — Спасибо.

— Сынок! — ее желтые глаза блестят.

— Ма, тебя кто-то расстроил? — озадачился бисеринками слез я-мелкий.

Самый родной человек трепет меня по волосам.

— Что ты, милый. Как меня может кто-то расстроить, когда у меня самый лучший в мире защитник?

«Это хорошо», — решает малявка и больше не отвлекается от еды.

— Надо же, он не немтырь, — голос той смутно знакомой женщины за шумом текущей воды.

Гости разошлись, папа ушел к себе, мама моет посуду. Я-малявка потопал на кухню, потому что скучно. А там может найтись еще что-то вкусненькое. Поесть я люблю.

— Не говори так о моем сыне, — голос мамы звучит так холодно, что я даже не сразу его узнаю. — Не смей.

— Ребенку четвертый год, и вплоть до сего дня он не говорил, — пожимает плечами чужая тетя. — Мальчик похож на колобка, да еще и говорить не умеет. Как его, по-твоему, называть?

С оглушающим дребезгом бьется в раковине тарелка.

— Андрей прекрасно разговаривает! Ты слышала своими ушами.

— Ага. Голос прорезался. Поздравляю, Богдана.

— Уходи немедленно.

В голосе мамы что-то незнакомое, страшное. Настолько, что я-малявка прижимаюсь к дверному косяку, забыв, зачем шел.

— Уходи, и никогда больше не переступай порог моего дома, — кажется, будто ее голосом можно резать, слова острее, чем осколки разбитой посуды. — Ты услышала меня, Дария? Вон!

Та женщина смеется, но смех неестественный, как бумажные снежинки на окнах перед Новым годом.

— С радостью, Богдана. С радостью.

Она идет на меня, и я-спящий узнаю эту женщину: тетка Дарья, соседка по дачному участку. Но я же точно помню, что в «Три сосны» мы въехали куда позже...

Мелкий я на диване, по бокам от меня родные. Снова теплые, близкие.

— Кто я? — счастье в вопросе мамы, не первом и не последнем.

— Ма! — серьезный ответ.

— Андрюша, а это кто? — она тянется через меня, тычет пальцем в жилет папы.

— Па! — с важностью отвечаю.

Родные руки притягивают меня к себе, обнимают.

— Это самые чудесные слова. Всегда так нас и зови, сынок.

Улыбка, редкая гостья на сосредоточенном лице папы, яркая и добрая.

Темнота.

Всегда думал, это блажь, чтобы я их так звал.

— Ты просто забыл, — бесячий голос в моей голове. — Точнее, думал, что забыл. Я помог вспомнить.

Надо же, какой заботливый...

— Я такой, да. Не нервничай. Дернешься, разбудишь красотку. Цени, самый мирный сон тебе показал, чтобы не мешать вашим обнимашкам.

Пшел вон!..

Проснулся и в самом деле в объятиях Таши. Точнее, под закинутыми на меня конечностями. Аккуратненько выполз и даже не разбудил.

Дошел до ванной, умылся, затем направился на ревизию холодильника. Со всеми разъездами нормальной еды в него я уже несколько дней не закидывал. И теперь — быстрый осмотр подтвердил — жрать было нечего. Нет, будь я один (не считая нечистиков), перебился бы яичницей из последних трех яиц в упаковке. Но вскоре проснется Бартош.

Последствия опьянения ей и себе я снял живым огнем, когда мы только приехали ко мне. Проснется, будет зверский аппетит — сужу по себе. Всем хорош огонь, но голод он не утоляет. Огонь и сам вечно голоден...

Пришлось снова красться на цыпочках в комнату, брать одежду. В шкаф не полез, там дверца поскрипывает, схватил вчерашние джинсы с рубашкой. Не свежие, но для похода в круглосуточный (а за окнами царила ночь) сойдет.

Одевался возле кухонного стола. Рядом, на подоконнике, сидел манул, мечтательно взирая на растущую луну. Считаные дни до полнолуния...

Задний карман немного выпирал. Странно, что не заметил этого раньше. Хотя, если подумать, ничего удивительного. Снимал перед сменой я их в дикой спешке, а когда с утра надевал, был загружен мыслями про Вадика. Дома же, после попойки, их и вовсе с меня стянули без моего участия.

Пальцы нашарили и извлекли на свет сложенную вчетверо салфетку. Изнутри мелким неровным почерком шла карандашная запись: «Ковен не впервые теряет ведьм».

Без подписи.

Выругался полушепотом. Овинник подскочил, обнюхал бумагу.

— Пропахло тобой сильно, — повинился мой домашний нюхач. — Не определю, кто еще прикасался.

— Так, — я опустился на стул, потер лоб. — Кто?

Салфетка из кафе, больше неоткуда. Судя по почерку, записка сделана женской рукой. Опять же, нет