Дневник - Жюль Ренар

— Почему ты не ложишься?

— Жду, когда кровать подойдет, — отвечает пьяный.

* Быть может, существуют ветки, на которые ни разу не садилась птица.

* Солнечные лучи прокалывают тучи, как спицы, воткнутые в клубок шерсти.

* Онорина, совсем отупевшая от нищеты. Когда Маринетта дает ей несколько су, она не благодарит: воздевает руки к небесам, а потом бессильно роняет их на свой фартук.

* Ласточка с внешностью священника.

* Овцы оставляют на колючках кустарника свое руно, чтобы птицы могли устлать им дно гнездышка.

* На деревьях почти еще нет листьев, и в воде отражаются лишь стволы: все остальное слишком прозрачно.

16 мая. Да, да! Иногда я такой, иногда совсем другой: надо же экспериментировать.

30 мая… Они возводят огромные стены вокруг дворика величиной с носовой платок.

— Зачем вам такие стены?

— Поставим на них цветочные горшки.

И никогда ничего не ставят.

* Воображение наблюдателя атрофируется: становится рудиментарным органом.

* Лес. Здесь живут птицы, которые никогда не залетали в деревню.

* Боярышник. Сегодня утром вся живая изгородь идет к венцу.

* Кукушка кукует с немецким акцентом.

8 июня… Я хотел понять, можно ли что-нибудь сделать для нашей деревушки с помощью одной правды: ничего нельзя.

Учитель — человек необразованный, преследует единственную цель — оставить их коснеть в невежестве. Он занимается мелочами, но все ему безразлично. Он — за народ. Он не любит, когда эксплуатируют детей. У него есть опыт. Жители Шомо не такие, как все.

— Если вы хотите говорить им правду, если вы не оставите за собой право скрывать от них кое-какие мелкие непредвиденные расходы (в частности, шестьдесят франков, уплаченные ему за проведение переписи. «Но я этого не скрываю. Все об этом знают», — говорит он) — вы не пробудете мэром и недели, мосье Ренар.

И он бросает вскользь:

— Вас ненавидят… Вы здесь чужой… Они за вами не пойдут.

Но так как мне тоже кое-что известно, что рассказывают про него и его супругу, я отвечаю:

— Возможно. У каждого из нас есть свои грехи.

* Филипп не может удержаться от улыбки, когда я говорю ему спасибо за то, что он выполнил мое поручение.

* Среди цыплят есть тоже свои «Рыжики». Вот и сейчас мамаша-курица не хочет укрывать одного из них крыльями, гонит от себя прочь, тюкает его клювом, просто за то, что черное пятнышко у него на спинке пришлось ей не по вкусу.

27 июня. Забор дворика отделяет его от всей деревни. Не важно, что не видно полей, зато не видно соседей.

Он боится своих детей. Когда они вырастут, они заставят его продать дом, чтобы получить материнскую долю.

— Дом мне обошелся в две тысячи франков, — говорит он. — Если они потребуют тысячу, где я ее возьму?.. Они меня выгонят.

Он считает даже, что дети могут потребовать наследство еще при его жизни и отберут половину виноградника, который он получил от отца. Я говорю ему, что этот виноградник не считается общим имуществом и что дети не имеют на него никаких прав. Это его утешает.

Рядом с нами стоит его дочка и ехидно хихикает, ковыряя в носу. Она у них в доме казначей, держит кассу — монеты в двадцать франков — в узелке носового платка. Ни к какому делу она не способна, кокетка, грязнуха и жеманится, потому что кончила начальную школу с «наградой».

12 июля. Мадам Лепик. Все, что я сделал наиболее подлинного, а возможно, и наиболее театрального — это стена, где повсюду ее глаза и уши.

Такой она и умрет.

Стоит мне войти в сад, она уже догадывается и посылает Маргариту посмотреть.

Если я подхожу к дому, я слышу, как хлопает полуоткрытое окно, и знаю, что ее уши и глаза не отрываются от щели.

Она все ищет, что бы мне сказать. Жестким, раскатистым и сухим голосом, подобным взрыву пороха, она кричит, чтобы вся деревня знала, что она со мной разговаривает:

— Жюль, Маринетта только что вышла. Ты ее встретил?

— Нет.

Ох, это «нет», оно срывается с моих губ свинцовым слогом, — вот и все, что я могу сказать своей матери, которая скоро умрет. Я прохожу мимо. Она, ее лицо за решеткой окна, оскорбленное, беспомощное, не сразу исчезает, она не закрыла окна, пусть соседи думают, что мы еще беседуем.

Сколько раз моему отцу приходило желание ее задушить, когда она входила в его спальню, чтобы взять из стенного шкафа тряпку! Она выходила и снова возвращалась положить тряпку на место. Он велел забить шкаф наглухо.

* Из нашей деревушки я могу наблюдать человеческую душу и муравья.

* Как собака, которая прерывает лай, чтобы поискать блох.

29 августа… Для меня путешествие хорошо тем, что я могу смотреть и ничего не видеть.

* Полная луна. Вдруг ее становится видно всю. Кажется, она родилась прямо посредине неба, далеко от горизонта. При ней серенькое облачко, мягкое, как шейный платок.

Она совершенна до тошноты. Облачко замирает. Она подымается еще выше. Она отбрасывает облачко, как ненужную ей пеленку.

Ее восход удивляет природу. Ничто живое не смеет шелохнуться. Даже корова перестает мычать.

Небосклон под ней весь розовый. Как же она хороша! Вот так выходила из моря Венера. Ее смеющаяся красота проникает в мое окошко.

А еще похоже на открытие светового туннеля во мраке.

На небе три цвета: серый, розовый, голубой. Она в розовом.

— Жена, не говори со мной, — я смотрю на луну.

У тебя столько тайн, боже, что это просто жестоко с твоей стороны, просто тебя недостойно.

Безмолвствующий бог, ну скажи же нам что-нибудь.

Быть может, он запечатлел слова на другой стороне луны, но она, лукавая, никогда к нам ею не повернется.

Розовое бледнеет, смешиваясь с серым. Теперь надо всем царит голубое.

Идеально круглая, четкая, щемяще чистая.

Стволы деревьев становятся такими тонкими, что готовы совсем исчезнуть.

Все серебро луны льется в мое окошко.

Ты помешаешь мне спать, но ты не в силах помешать быкам щипать на лугу траву. Признайся, что тебе это немного обидно.

Ты поднялась слишком высоко. Сейчас ты подурнеешь. Вот по дороге проехала телега и не побоялась оскорбить тебя звоном своих бубенцов. На тебя уже залаяла первая собака.

Мрак вокруг меня становится гуще. А ты светишь недостаточно ярко, чтобы я мог при твоем сиянии написать в твою честь прекрасную поэму. Хозяйка, которая не желает, чтобы я писал в темноте и портил себе глаза, приносит лампу, спускает занавеску.

Луна, все кончено! Можешь отправляться к старым лунам.

12 сентября. «Небо» говорит нам больше, чем «голубое небо». Эпитет отпадает сам собой, как засохший лист.