Тайный советник вождя - Владимир Успенский

— Еще не торговля, еще только зондирование, — возразил осторожный Андреев.

— Он уже замахнулся, мы не должны упускать момент, чтобы схватить его за руку. С кем он тягается? Он тягается со всей партией, со всем народом. Дурак не понимает, что рядом с троном всегда стоит эшафот. Ну, сам виноват… Андрей Андреевич, докладывай все новости по этому делу без малейшего промедления.

С тяжелым сердцем уехал я тогда от Иосифа Виссарионовича. А в бекауриевском сейфе прибавилось еще несколько документов особой секретности.

Профессор Виноградов и другие врачи, наблюдавшие за здоровьем Сталина, никогда не касались одной существенной стороны — его психического состояния. Это была запретная зона не только для них, но почти для всех людей в окружении Иосифа Виссарионовича. Давний диагноз Владимира Михайловича Бехтерева с термином «паранойя» был известен только мне, Власику да еще, вероятно, Берии, позаботившемуся о том, чтобы старый ученый быстро удалился в мир иной, не успев ни с кем поделиться своим открытием. До поры до времени Берия заикаться не смел о своей осведомленности, но при определенных обстоятельствах мог использовать состояние Сталина для достижения своих хитроумных целей. Этого я опасался — это и случилось.

Был период, когда даже я, неплохо знавший особенности характера и поведения Сталина, совсем перестал замечать в нем какие-либо отклонения от нормы. Абсолютно здоровый человек — и все. Началось это с сорок третьего года, с первого большого успеха, вселившего уверенность в нашей будущей победе, с разгрома немцев под Сталинградом. Фортуна повернулась лицом к нам, было ясно, кто враг, кто друг, что надобно делать. Пришел подъем духа, начался прилив сил. Иосиф Виссарионович был рассудителен, спокоен, весьма работоспособен. Случавшиеся неудачи не угнетали его, не вызывали бурной реакции. Ну, раздражался порой, как все мы, люди-человеки, злился, наказать мог. Остро реагировал на поведение Светланы, гневался на ее безнравственность (с его точки зрения). Но какой любящий отец не гневается, не переживает, когда дитя не оправдывает надежды, преподносит сюрпризы один похлеще другого…

Совершенно нормальное состояние продолжалось до 1948 года. А потом, видно, возраст начал сказываться, утомительная, изматывающая будничность, без каких-то ярких, заметных, вдохновляющих успехов. Болезнь опять давала себя знать, но теперь в иной форме, чем прежде. Я отметил растущую подозрительность, недоверие, вызывавшие всплески раздражительности и гнева. Причин было по крайней мере две. Об одной мы говорили — это обострение борьбы за власть. А вторая причина сложней, тоньше, но глубже: подспудная боязнь расплаты за то зло, которое он принес людям, за пролитую кровь и причиненную боль. Побудительные причины, важные когда-то, постепенно теряли свое значение, иногда даже обретали обратный смысл, а память о горе и бедах жила в душах людей, переходила к новому поколению. То, что оправдывалось современниками в конкретных условиях, было непонятно молодежи, живущей при других обстоятельствах, в изменившемся мире. У тысяч погибших в тюрьмах, в лагерях остались десятки тысяч родственников, последователей, разве они не будут мстить, разве они не стремятся пролить кровь за кровь, разве не ненавидят они прежде всего Сталина?! Где они, как маскируются, через какие щели проникают, подбираясь к нему?!

По ночам мучили кошмары, являлись во сне погубленные соратники, просто знакомые. Он стонал, кричал, уходил спать из одной комнаты в другую, но, как известно, от себя не уйдешь. Подозрительно вглядывался Иосиф Виссарионович в каждое новое лицо, опасался даже тех, кого встречал не первый раз. Мнительность обострялась при изменении погоды, при похолодании, при затяжных серых дождях. В такие дни и недели ему, в сущности, одинокому старому человеку, полностью лишенному домашнего уюта, заботы детей, родных, — в такие дни ему было очень плохо. Все его соратники имели свои семейные норы, где можно было укрыться от невзгод, разделить с близкими горе и радость, разрядиться и восстановить силы, только у Сталина не было ничего подобного. Он вызывал меня, требовал, чтобы я неотлучно находился рядом с ним.

Особенно стал бояться охранников, резонно полагая: раз они служат в ведомстве Берии, значит, способны выполнить любой приказ своего начальника. Когда шел по длинным кремлевским коридорам, его раздражали агенты, стоявшие, вытянувшись, на каждом повороте, поедающие его глазами. Почему-то считал, что ему выстрелят в спину, а поэтому гордый человек вышагивал мерно, неторопливо, с поднятой головой и в невероятном напряжении. Он не просил меня, я сам догадался: Иосиф Виссарионович чувствовал себя гораздо спокойней, когда за его спиной есть Власик или я, когда прикрыты его «тылы». И в автомашине не волновался, если возле него сидел один из нас или комендант Кремля, молодой генерал Петр Косынкин, в котором Сталин чутьем угадал человека, фанатично преданного лично ему. Здоров, крепок был Косынкин — надежная физическая защита.

Теперь вот читаю, слушаю различные россказни о Сталине и диву даюсь фантазиям досужих сочинителей. Утверждают, что у Иосифа Виссарионовича была особая бронированная машина, которая, столкнувшись якобы однажды на полном ходу с бульдозером (или — вариант — с дорожным катком), вывела последний из строя, а сама как ни в чем не бывало помчалась дальше. Чушь несусветная! Не допустила бы никогда охрана, чтобы машина Сталина налетела на нечто встречное. Маршрут надежно контролировался. Но дело даже не в этом, а в том, что персональный ЗИС-115 был просто-напросто модификацией известного автомобиля ЗИС-110, довольно часто встречавшейся на московских улицах. Сооружен не из брони, а из обычного железа, из которого делались корпуса очень удачной для своего времени машины «Победа». Индивидуальные отличия: двигатель мощностью 182 лошадиные силы; бронирующие салон восьмимиллиметровые плиты, скрытые под обшивкой; прочный триплекс вместо стенки, точно такой, какой использовался на наших боевых самолетах для защиты летчиков от пуль и осколков.

Просторный салон с диваном кремового окраса отделен был от водителя стеклянной перегородкой. А Иосиф Виссарионович располагался обычно не на этом удобном диване, а против него, на откидном сиденье, спиной к водителю, а лицом ко мне или к кому-либо другому, сидевшему на диване. Это Сталину было привычней, удобней. И виднее: что там позади, за машиной.

Безотлучное нахождение поблизости от Сталина, у него «под рукой», сильно изматывало меня. И дел-то существенных мало, только прихоти больного, скрывавшего свою хворь. Но не подводить же его. Зато когда приступ страха и подозрительности заканчивался, я со спокойной совестью уезжал домой и отдыхал в свое удовольствие несколько дней, а то и неделю, Сталин меня не тревожил. Я восстанавливал свои силы, но Сталин-то продолжал работать, и особенно плодотворно, когда был здоров. До следующего приступа, которые, увы, учащались.

Уже после смерти Иосифа Виссарионовича, вспоминая и анализируя минувшее, я осознал, насколько умело использовал Берия болезненное состояние Сталина, расчетливо усугубляя неприятности, влиявшие на его душевное состояние. Постепенно, осторожно, но с неумолимой последовательностью убирал Лаврентий Павлович людей, которым доверял Сталин, образуя вокруг него вакуум, в котором мог задохнуться престарелый вождь. При первой возможности устранил привычного и надежного секретаря А. Н. Поскребышева, о чем мы уже говорили. Оборвалась привычная линия связи с прошлым, с современниками.

А клин, вбитый между Сталиным и вторым человеком в партии, в стране, между вождем и его старейшим другом и соратником Вече Молотовым — Молотошвили! В середине 1948 года на стол Иосифа Виссарионовича легла объемистая папка с «делом» П. С. Жемчужиной-Молотовой. Она обвинялась в связях с сионистскими организациями, в тесной близости с послом Израиля в СССР Голдой Меир, в передаче через нее израильской разведке политических, научных и иных секретных сведений. И даже в подготовке покушения на Сталина. А поскольку вопрос касался первых лиц государства, «дело» было подготовлено особо тщательно и доказательно. Иосиф Виссарионович вынужден был поверить. Предложил Молотову разойтись с женой, а как только развод был оформлен, Полину Семеновну арестовали и увезли на Лубянку. Доверие Сталина к «другу Вече» было в какой-то мере подорвано, да и сам Молотов, чувствуя двойственность своего положения, старался не мозолить глаза Иосифу Виссарионовичу, по возможности избегал встреч с ним. А Берия исподволь продолжал углублять пропасть между тем и другим. Сталину сообщал новые подробности о подготовке пресеченного покушения. Молотову при встрече жал руку, шептал на ухо: «Полина жива, все будет в порядке». Доволен был Лаврентий Павлович тем, что усугубил одиночество Сталина.