Коридоры власти - Чарльз Сноу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Это не только позорно, но и грозит серьезным скандалом, - продолжал я.
- Это одна из причин, почему я вытащил вас сегодня из дому.
- Послушайте, - сказал я, - я прекрасно знаю Фрэнсиса. Знаю с юности. Он человек очень гордый. Сомневаюсь, очень сильно сомневаюсь, чтобы он на это пошел.
- Скажите ему, что это необходимо.
- С какой стати ему соглашаться?
- Из чувства долга, - сказал Роуз.
- Он вообще нам помогал только из чувства долга. Если его к тому же еще станут оскорблять...
- Дорогой мой Льюис, - холодно и зло прервал Роуз, - очень многих из нас, людей, конечно, не столь выдающихся, как Гетлиф, но все же не последних в своем деле, так или иначе оскорбляют, когда наша карьера подходит к концу. Но это не значит, что мы можем позволить себе оставить свой пост.
Это был чуть ли не единственный случай, когда он пожаловался на свои невзгоды, да и то не прямо.
Я сказал:
- Фрэнсис хочет только одного: продолжать свои исследования и жить тихо и мирно.
- Не кажется ли вам - я позволю себе воспользоваться вашим же выражением, - что если он поступит, как хочет, то и у него и у всех вас останется еще меньше надежды жить тихо и мирно. Хватит глупостей, - резко продолжал Роуз. - Все мы знаем, что политика Куэйфа опирается на знания и научные выводы не чьи-нибудь, а Гетлифа. С точки зрения военной - мы, кажется, все в этом согласны - у нас нет лучшего научного авторитета. А раз так, он просто обязан переступить через свое самолюбие. И вы обязаны ему это растолковать. Повторяю, это одна из причин, почему я решил сообщить вам эту неприятную новость еще сегодня. Завтра он, вероятно, уже все узнает сам. Вы должны смягчить удар заранее и уговорить его согласиться. Если вы так горячо поддерживаете политику Куэйфа - а мне, уж извините, по некоторым признакам кажется, что так оно и есть, - вы просто не можете этого не сделать.
Я подождал минуту, потом сказал как мог спокойнее:
- Я только сейчас понял, что и вы так же горячо поддерживаете эту политику.
Роуз не улыбнулся, даже глазом не моргнул, ничем не показал, что я попал в точку.
- Я - государственный служащий, - сказал он, - я веду игру по всем правилам. - И вдруг живо спросил: - Скажите, а эта проверка поставит Фрэнсиса Гетлифа в очень трудное положение?
- А по-вашему, с ним будут достаточно разумно обращаться?
- Им разъяснят - может быть, даже они в какой-то мере и сами это понимают, - что он человек очень нужный. - И уже без всякой язвительности Роуз продолжал: - Он слывет крайним левым. Вам это известно?
- Разумеется, известно. В тридцатых годах он был радикалом. В каком-то смысле он и по сей день считает себя радикалом. Что касается его образа мыслей, может быть, это и справедливо, но в душе никакой он не радикал.
Роуз помолчал немного. Потом носком башмака показал на что-то справа от меня. Я обернулся и поглядел. Роуз показывал на портрет, писанный маслом, каких здесь, в гостиной, было множество: генерал времен царствования королевы Виктории, точнее, войны с бурами, - в бакенбардах, краснощекий, с глазами навыкате.
- Беда в том, - сказал Роуз, - что наши "старшие" союзники прилежно перечитали все речи Фрэнсиса Гетлифа, все до единой, и воображают, будто никто из нас ничего о нем не знает. Но одно из немногих преимуществ жизни в Англии - что мы все-таки немножко знаем друг друга. Согласны? Знаем, к примеру, и это довольно существенно, что Фрэнсис Гетлиф так же склонен изменить отечеству, как, скажем... - И Роуз без особого ударения, по самым своим саркастическим тоном прочитал подпись под портретом: Генерал-лейтенант сэр Джеймс Брюднал, баронет и кавалер ордена Бани...
В нем и сейчас ощущалась затаенная тревога. После того как он предупредил меня о Фрэнсисе, она не затихла, а возросла. Настало напряженное молчание, потом Роуз сказал:
- Вам следует предупредить Гетлифа еще кое о чем. Признаться, я считаю, что это оскорбительно. Но по нынешним понятиям подобная проверка, видимо, требует так называемого "расследования" и в области сексуальных отношений.
Застигнутый врасплох, я ухмыльнулся.
- Напрасно будут стараться. Фрэнсис женился совсем молодым, и они с женой по сей день живут очень счастливо. А чего, собственно, эта публика доискивается?
- Я уже намекал им, что было бы не слишком тактично заговорить на эту тему с самим сэром Фрэнсисом Гетлифом. Но они сочтут своим долгом перебрать все его знакомства и проверить, нет ли чего-нибудь такого, из-за чего его кто-нибудь может шантажировать. Иначе говоря, насколько я понимаю, они хотят выяснить, нет ли у него любовниц или иных привязанностей. Как вам известно, существует престранная точка зрения, что раз человек гомосексуалист, то он, по всей вероятности, еще и предатель. Хотелось бы мне, знаете ли, чтобы они сказали это господам Иксу и Игреку.
Впервые осторожнейший Роуз ничуть не заботился об осторожности. Он назвал по именам одного из самых твердолобых министров и некоего высокопоставленного общественного деятеля.
- Хотелось бы мне, - эхом отозвался я, - чтобы кто-нибудь сказал Фрэнсису, что, когда докапываются, не гомосексуалист ли он, это и есть серьезная проверка благонадежности.
Забавная мысль. Но потом я сказал:
- Знаете, вряд ли он это стерпит.
- Обязан, - сказал непоколебимый Роуз. - Это невыносимо, но такова наша жизнь. Я вынужден просить вас сегодня же ему позвонить. Вы должны поговорить с ним, пока до него еще ничего не дошло.
Мы помолчали.
- Сделаю все, что только в моих силах, - сказал я.
- Весьма признателен, - сказал Роуз. - Как я уже говорил, это только одна причина, почему мне непременно нужно было с вами сегодня побеседовать.
- А другая? - До сих пор я соображал туговато, но тут вдруг понял.
- Другая причина - боюсь, что через ту же процедуру придется пройти и вам.
Я даже вскрикнул. Меня охватило бешенство. Такая оплеуха!
- Мне очень жаль, Элиот, - сказал Роуз.
Много лет он звал меня просто по имени. А сейчас, сообщив мне эту новость, он почувствовал себя совсем чужим, как в первый день нашего знакомства. В сущности, он всегда не слишком жаловал меня. За много лет у нас установились отношения доброго сотрудничества, какое-то уважение, какое-то доверие. Я доставлял ему немало хлопот, так как при своем независимом положении позволял себе вольности, о каких государственный служащий, озабоченный своей карьерой, и помыслить не может. Ему было не всегда легко переварить то, что я говорил и писал. Он каждый раз одолевал себя не по добродушию, но по обязанности. Теперь настала минута, когда он не в силах был защитить меня, как, по его понятиям, следовало бы защищать коллегу. И именно поэтому я был ему неприятнее, чем когда-либо.
- Хоть это и малое утешение, но вся эта история никак не связана с нажимом со стороны наших союзников, - сказал он чопорно. - Они интересовались Гетлифом, но отнюдь не вами. Нет, у вас, видимо, есть враги здесь, в Англии. Как я понимаю, это для вас не такая уж неожиданность.
- Вы думаете, я стану это терпеть?
- Я вынужден сказать вам то же самое, что уже высказал в применении к Гетлифу.
Некоторое время мы молча сидели друг против друга; потом он сказал напряженно, холодно и враждебно:
- Я считаю своим долгом насколько возможно облегчить вам все это. Если вы не желаете подвергаться этой проверке, я постараюсь изобрести какой-нибудь предлог - в конце концов это не свыше сил человеческих, - и вопросами обороны займется кто-нибудь другой, кем не так интересуется служба безопасности. Разумеется, - прибавил он с усилием, возвращаясь к обычной учтивости, - никто другой не будет для нас столь неоценимым помощником, дорогой мой Льюис.
- И вы серьезно думаете, что я могу согласиться на подобное предложение?
- Я делаю его с чистой совестью.
- Вы же знали, что я не могу согласиться.
Роуз разозлился не меньше моего.
- Неужели вы сомневаетесь, что я отбивался от них месяцами?
- И все-таки они поставили на своем.
Теперь Роуз говорил с подчеркнутой беспристрастностью, с подчеркнутой рассудительностью:
- Повторяю, мне очень жаль, что так случилось. Да будет вам известно, что я отстаивал вас и Гетлифа чуть ли не всю осень. Но после вчерашнего разговора с ними у меня не осталось выбора. Повторяю также: я готов сделать все, что только во власти нашего министерства, чтобы облегчить вам это испытание. На вашем месте я, конечно, чувствовал бы то же, что и вы. Прошу вас, не думайте о звонке Ретлифу. С моей стороны было опрометчиво просить вас об этом, поскольку мне предстояло сообщить вам новость для вас еще более неприятную. Кстати, и для меня тоже. Нет надобности решать что-либо сегодня же. Дайте мне знать завтра, как вы предпочтете поступить.
Он говорил здраво и беспристрастно. Но я сидел напротив, и он видел во мне воплощенный укор. И ему хотелось только одного - чтобы я убрался с глаз долой. Что до меня, я даже не в силах был оценить его беспристрастие.