Коридоры власти - Чарльз Сноу

Когда с предварительными расшаркиваниями было покончено, выяснилось, что ему необходимо сегодня же со мной повидаться. Он просит меня пожаловать в "Атеней" в половине пятого, мы выпьем чаю. Мне очень не хотелось идти, но он настаивал, твердо, решительно, отбросив все пустопорожние учтивости. Но как только мы условились о встрече, опять пошли извинения и расшаркивания. День был разбит, настроение испорчено. Я сказал Маргарет, что не помню, чтобы Роуз хоть раз вытребовал меня в воскресенье, даже в самую горячую военную пору; наверно, он и сам нарочно ради этого приехал из Хайгейта; тут мне пришло в голову, что я никогда не был у него дома. Маргарет, все еще сердитая, выговаривала мне, что я не отказался наотрез.

Она не сомневалась так же, как и я, что это приглашение как-то связано с законопроектом Роджера. Однако мы слышали еще в пятницу вечером, что Кейв предсказал правильно и в правительственной комиссии все прошло гладко.

- Что бы там ни было, а он мог бы подождать до завтрашнего утра.

Я оставил жену, вышел из уютного дома под холодный моросящий дождь и подумал, что она совершенно права.

Настроение мое ничуть не поднялось, когда такси остановилось у дверей клуба. Все окна были темные, на тротуаре, в сумраке и слякоти, стоял Гектор Роуз. Не успел я заплатить шоферу, как Роуз рассыпался в извинениях.

- Ужасно глупо с моей стороны, дорогой Льюис. Я бесконечно перед вами виноват. И с чего только я взял, что клуб сегодня открыт. Мне случалось всячески ошибаться, но я никак не думал, что способен на такой промах.

Извинения становились все изысканнее и в то же время все язвительней, как будто в душе Роуз считал виноватым меня.

В столь же изысканных выражениях он стал объяснять, что, быть может, последствия его непростительного легкомыслия не столь уж непоправимо тяжки. Поскольку "наш" клуб закрыт, "старший" соответственно должен быть открыт, и мы, вероятно, без особых затруднений сможем выпить чаю там. Мне все это было известно не хуже, чем ему. В полусотне шагов, на другом конце площади, за пеленой дождя, который уже начал мешаться со снегом, мутно светились огни "старшего", как выразился Роуз, Объединенного клуба. И мне хотелось только поскорей покончить с церемониями и очутиться в тепле.

Мы очутились в тепле. Уселись в углу гостиной и заказали чай с горячими булочками. Роуз по случаю неприсутственного дня был одет почти по-домашнему - спортивная куртка, серые фланелевые брюки, - по никак не мог покончить с церемониями. Это было так на него не похоже, что я растерялся. Как правило, решив, что необходимые приличия соблюдены, он так круто переходил к делу, словно какой-то выключатель поворачивал. Держался он так неестественно, его любезность так мало выражала скрывавшийся за нею характер, что всегда трудно было понять его истинное настроение. И однако, пока он описывал круги по лабиринтам светской учтивости, я с нарастающим беспокойством ощущал в нем какую-то внутреннюю тревогу.

Мы пили чай с булочками. Роуз завел светскую беседу о рецензиях на новые книги в воскресных газетах. Ему попалось упоминание о книжке на тему, безусловно, небезынтересную для моей супруги, которой он снова просит передать извинения в том, что он нарушил сегодня наш воскресный отдых...

Я человек терпеливый, по тут мне стало невтерпеж.

- В чем все-таки дело? - не выдержал я.

Он уставился на меня с каким-то странным выражением.

- Вероятно, случилось что-то, имеющее отношение к Роджеру Куэйфу, сказал я. - Я не ошибаюсь?

- Не совсем так, - живо, озабоченно ответил Роуз.

Наконец-то он перешел к делу.

- Нет, насколько я знаю, тут все в порядке, - продолжал он. - Наши хозяева, видимо, собираются санкционировать этот проект, который я назвал бы необычайно разумным. На этой неделе он будет рассматриваться на заседании кабинета. Это, разумеется, компромисс, но в нем есть ряд положительных пунктов. Будут ли наши хозяева отстаивать эти пункты, когда окажутся под перекрестным огнем, вопрос другой. Будет ли наш друг Куэйф отстаивать свой законопроект, когда на него накинутся всерьез? Признаться, мне это очень любопытно.

Это говорило второе "я" Роуза - деятельное, энергичное, - но он все еще зорко присматривался ко мне.

- Так что же? - сказал я.

- Я и в самом деле думаю, что с проектом все в порядке, - сказал Роуз; ему явно приятно было рассуждать со стороны, точно олимпийскому богу, который пока не решил, на чью сторону стать. - Думаю, вы можете на этот счет не волноваться.

- А о чем же мне следует волноваться?

И опять лицо у него стало какое-то странное. Оно было напряженное, властное и теперь, когда с него сошла насильственная улыбка, вызывало доверие.

- По правде говоря, - начал он, - мне пришлось провести некоторое время в обществе работников службы безопасности. Чересчур много времени, я бы сказал, - прибавил он резко.

И вдруг я не без удовольствия подумал, что понимаю, в чем дело. Новый год приходится на вторник. Роуз каждый год заседает в числе тех, кто составляет список представленных к наградам и титулам. Может быть, у нас в министерстве кто-то о чем-то проговорился?

- Просочились какие-то сведения? - спросил я.

Роуз посмотрел на меня сердито.

- Боюсь, что я вас не понимаю.

- Я хочу сказать, может быть, стали известны какие-то имена из списка, который будет объявлен на будущей неделе?

- Нет, дорогой мой, ничего похожего. Совершенно ничего похожего. - Не часто он вот так позволял себе вспылить. Он с усилием сдержал досаду и заговорил спокойно, отчетливо, старательно выбирая слова. - Я не хотел тревожить вас без необходимости. Помнится, несколько месяцев назад я говорил вам, что на меня с разных сторон оказывают нажим, которому я по мере сил стараюсь сопротивляться. Когда, бишь, это было?

У нас обоих была отличная, хорошо тренированная память. Я мог ему и не подсказывать, он сам знал, что это было в сентябре, когда он предупреждал меня, что "враги не дремлют". Мы оба могли бы сейчас кратко и точно изложить тот разговор на бумаге.

- Так вот, должен с огорчением признаться, что я не мог сопротивляться до бесконечности. Эта публика - как там они себя именуют, на своем мерзком жаргоне? Группы нажима? - готова действовать через нашу голову. У нас нет способа этому помешать. Некоторые наши ученые (я имею в виду самых выдающихся ученых, наших советников по линии обороны, едва ли нужно напоминать вам, что это - линия нашего друга Куэйфа) будут снова проверены с точки зрения их благонадежности. Мне кажется, эта процедура будет именоваться - не слишком изящно - "двойная проверка".

Роуз продолжал разъяснять положение - властно, четко, педантично, - и в голосе его слышались досада и отвращение, отвращение ко мне, кажется, не меньшее, чем к "группам нажима". Отчасти на него оказывают нажим по милости Бродзинского, который обрабатывает своих знакомых - членов парламента. Отчасти люди, пришедшие к той же точке зрения независимо ни от кого. Отчасти тут сказывается влияние Вашингтона - возможно, тут сыграли роль речи Бродзинского, или его американские друзья, или, может быть, это - заокеанское эхо того парламентского запроса.

- Мы могли бы противостоять нажиму каждой из этих пружинок в отдельности, - продолжал Роуз, - хотя, как вы, наверно, заметили, наши хозяева, как бы это лучше выразиться, не всегда бывают по-кромвелевски независимы, когда им приходится иметь дело с "намеками" наших старших союзников. Но мы не можем противостоять им всем вместе. Попытайтесь поверить нам на слово.

Наши глаза встретились, лица у обоих были непроницаемые. Роуз, как никто другой, рассыпался в извинениях, когда это было никому не нужно, и, как никто, терпеть не мог извиняться, когда извиниться очень даже следовало.

- Суть в том, - продолжал он, - что кое-кто из наших виднейших ученых, которые оказали государству немалые услуги, вынужден будет подвергнуться крайне унизительной процедуре. В противном случае он больше не будет допущен ни к какой серьезной работе.

- О ком именно речь?

- Есть двое или трое, которые для нас не так уж много значат. И затем сэр Лоуренс Эстил.

Я не сдержал улыбки. Невесело усмехнулся и Роуз.

- Ну, знаете, по-моему, это довольно забавно, - сказал я. - Хотел бы я посмотреть, как ему об этом скажут.

- Мне думается, его сюда включили, чтобы все это выглядело несколько пристойнее, - сказал Роуз.

- Кто остальные?

- Один - Уолтер Льюк. Строго между нами, поскольку он главный ученый советник правительства, мне кажется, что это очень дурной знак.

Я выругался. Потом сказал:

- А все-таки, может, Уолтер и пойдет на это, он ведь толстокожий.

- Надеюсь. - Роуз помедлил. - Другой - ваш добрый старый друг Фрэнсис Гетлиф.

Я долго молчал. Потом сказал:

- Стыд и позор.

- Я с самого начала пытался дать вам понять, что я тоже отношусь к этому без восторга.

- Это не только позорно, но и грозит серьезным скандалом, - продолжал я.