Чудодей - Эрвин Штриттматтер

На улицах маршировали и горланили. Люди находили современным и прекрасным то, чего хотел канцлер. А он хотел чистопородных немцев, и многие хотели быть чистопородными. Он хотел стальных людей, и многие надевали на себя сапоги и портупеи. Они ели на площадях фасоль с салом из огромных котлов, бредили военными походами, закалялись и по вечерам тайком пили шампанское. Солдатского хлеба требовалось все больше, и те, кто пек торты, сами себе казались неполноценной расой. Выступали перед народом разные крикуны, они орали и молотили кулаками ни в чем не повинную еловую трибуну: «Народ готов выступить в поход!»

Станислаус всегда был в походе. Так чего тут разоряться?

В лавке, рядом с ящиками солдатского хлеба, висел портрет освободителя. Густав принес из пекарни сухари и краем противня задел портрет. Стекло разбилось, и освободитель шлепнулся на мозаичный пол. Тут же прокашляла хозяйка:

— Кхе, кхе, Густав, да не трясись ты так! Кхе, кхе, опять грохнул блюдо для тортов.

— Нет, только Гитлера!

— Густав!

Судя по голосу, хозяйка приближалась, и Густав проскрипел:

— Знаю, знаю, надо его у двери повесить!

И опять голос хозяйки подобрел:

— Густав!

Какое-то время все шло хорошо со вновь застекленным фюрером, но однажды глаза какой-то покупательницы булочек остановились на нем.

— Ваш Гитлер такой красный, фрау Думпф! Тут и хозяйка заметила, что лицо освободителя вымазано конфитюром из смешанных фруктов.

— Кхе, кхе!

— Как кровь, — сказала покупательница, — это… как будто нечистый явился.

Глаза у хозяйки стали испуганные, она даже руками замахала:

— Кхе, кхе, Густав! Густав!

Густав хранил спокойствие.

— Гитлер в конфитюре? В одной католической области я видал, как они забили камнями евангелиста, который пририсовал усы придорожной статуе Мадонны!

Наконец Станислаус начал понимать двусмысленности Густава. Старший подмастерье следил за своим юным коллегой, проверял его, шелестел газетой и волновался из-за врагов государства.

— В Лигнитце ликвидировано последнее гнездо коммунистов! — громко читал он, настороженно выглядывая из-под полей шляпы.

Станислаус молчал и думал о герое своего романа, который под его пером стал слишком уж благородным и красивым. Густав смял газету и бросил ее на плиту. Газетная бумага вздыбилась от печного тепла и затрещала, как наэлектризованная.

— И чего коммунисты вмешиваются? Что они, хитрее этого Богом посланного человека, который одевает, обувает и согревает бедняков?

Станислаус ничего не ответил, но Густав, казалось, слышит даже невысказанные возражения.

— Ты, само собой, хотел бы увидать, как он всем хорошие костюмы раздаривает? «Вот, прекрасный костюм, возьмите, пожалуйста!» — «Спасибо большое!» Такого не бывает ни в одной стране. Кроме, может быть, России, но там ведь живут недочеловеки, еще они называются большевиками.

Станислаус был уже по горло сыт скрытыми намеками Густава. Он уже не сопляк!

— Я знал одного коммуниста, он был хороший человек. Он был…

— Стоп! — Густав вдруг стал бить себя своей шляпой. Его седые, как у старого дедушки, волосы растрепались. — Ни слова больше! Тут я очень чувствителен! Коммунисты есть коммунисты! Они почему-то против нашего великого фюрера и мазилы. Старые счеты. Но ты, профессор, лучше помалкивай, а то окажешься недостойным печь хлеб для солдат фюрера!

Опять игра в прятки? Станислаус не мог изо дня в день иметь дело с этим загадочным Густавом. Ох уж эти старшие подмастерья, скользкие типы! Сколько он спорил с Людвигом Хольвиндом, с его воззрениями, и даже на какое-то время соблаговолил проникнуться ими! И что в результате? Этот человек обоссал памятник, как пес, и был таков. Смех, да и только.

Он обрадовался, когда пришел новый подмастерье, молодой человек, только что окончивший учебу. Открытые синие глаза, светлые, как белые булочки, волосы, крепкий, веселый и жизнерадостный.

— Что ты думаешь о жизни, Хельмут?

— Я коплю на мотоцикл.

Станислаус отложил в сторону свой роман. Он уже детально описал героя спереди и сзади, он вставал по утрам с ним вместе, вместе с ним умывался, причесывался, за чашкой кофе копался в самых дальних закоулках его души и счел, что все это наводит скуку.

— Сроду не видал, чтоб у профессора была такая дырища на портках, — сказал Густав.

По вечерам Станислаус шерстяной ниткой зашивал дыру, но стоило ему сесть, как нитки лопались, и Густав хихикал под полями своей шляпы.

— Да моя жена эту дыру на заднице залатает как положено!

Станислаус отдал Густаву свои штаны и получил их назад выстиранными и заштопанными. В грязно-белой рабочей куртке Станислауса тоже была дыра. И куртку тоже постирали и заштопали.

— Ты должен заплатить моей жене! Но я цен не назначаю.

Так Станислаус попал в квартиру Густава, на четвертом этаже старого городского дома, где пахло сырыми полами и плесенью. Густав Гернгут, четвертый этаж, налево: убогая, чистенькая квартира. Диван и тикающие часы на кухне. В комнате конторка и две кровати. Над конторкой темное четырехугольное пятно на выцветших обоях. Видимо, там долго висела картина.

Фрау Гернгут к приходу гостя сварила солодовый кофе и намазала булочки маргарином. Она была такая же седая, как Густав, с красными, как яблоки, щеками и бойкая на язык. Ее линялое бумажное платье было залатано.

— Вот это моя жена, моя пчелка!

— Оставь свои фокусы! Масло опять подорожало!

— Когда идешь в гору, разве цены могут оставаться внизу? — Густав поставил на стол дешевый табак. Темно-коричневые завитки табака в жестяной коробке. — Маленькому человеку и маргарину поесть не обидно. А хочешь есть масло, выкладывай денежки! Справедливость национал-социализма!

Маленькая женщина дала Густаву пинка:

— Пока они тебя не сцапали!

— Хорошая у нас тут погодка! — Густав потер большой палец указательным.

Фрау Гернгут посмотрела в лицо Станислаусу, улыбнулась и стала похожа на маленькое солнце. Под этим солнцем расцветала даже такая крапива, как Густав. Он толкнул Станислауса локтем:

— В картишки играешь?

— В шестьдесят шесть.

— А в скат?

— Ничего в нем не понимаю.

— Да где тебе понять!

Они играли в шестьдесят шесть. Тикали кухонные часы. Маленькая женщина сидела у окна в ушастом кресле и штопала. Воздух в комнате словно бы потрескивал, наэлектризованный речами Густава. Он хлопнул по столу красным валетом:

— Красные пока еще бьют!

— Пики бьют. Ты сам козырь назначал!

Густав досадливо морщит нос. Его пекарский кулак со свистом опускается на стол.

— Красные бьют, черт подери!

Станислаус понял.

— Но в пекарне об этом молчок, у солдатского хлеба тоже есть уши.

— Я хотел тебе о своем зяте…

— Сорок! Следи! — Густав схватился рукой за лоб. Но полей шляпы не было. Засвистел чайник. Жена Густава засеменила на кухню. Квартира наполнилась шумом.

Густав отодвинул свой кофе. Послал жену за пивом. Жена надела вязаную жакетку в белую крапинку. И стала похожа на проворную божью коровку. Она сбежала по лестнице, старая лестница заскрипела.

— Когда нынче двое говорят, что красные все еще бьют, то третий лишний.

— Твоя жена?

— Она очень боится. Зачем увеличивать страх? Он плодится почище крыс!

С того дня Густав каждую неделю обнаруживал какое-то место на одежде Станислауса, которое надо или заштопать, или залатать, и наконец добился, чтобы Станислаус написал своей сестре Эльзбет:

— Ты не смеешь бросать ее одну! Если твой зять был добряк, значит, они его уже забрали. Они всех добряков упрятали за колючую проволоку. Они не желают, чтобы люди поняли их окаянное Евангелие.

37

Станислаус стоит на голове от радости, теряет своего второго отца, страдает от одиночества и решает учиться, чтобы стать канд. поэт. наук.

Пришел ответ от Эльзбет. Ей жилось трудно, но она не пала духом. Рейнгольд уехал. Государство оплатило это путешествие. Долгое путешествие! Там, в доме отдыха, ему хорошо! Перед словом «хорошо» что-то было замазано черной тушью.

— Здесь стояло «не», это и ежу понятно, — сказал Густав. — Секреты они вычеркивают, собаки… уже не будут разгуливать с обрубленными хвостами, слыхал? Фюрер очень человечен с собаками. Пошли своей сестре денег… Скажем, от имени Матеуса Мюллера, это фирма, выпускающая шампанское.

Станислаус послал Эльзбет деньги. Его жизнь обрела хоть какой-то смысл. Пришло письмо от племянниц Станислауса. Они благодарили за чудесные почтовые марки! Такие чудесные марки! Им как раз их очень не хватало!

«Матеус Мюллер» встал на голову на мешках с мукой. Впервые с тех пор, как он ушел из дому, у него была такая огромная радость, не связанная с любовью к девушке. Хозяин смотрел на подмастерья, стоявшего на голове. Станислаус свалился с мешка, лицо у него было красное и вымазанное мукой. Перед ним стоял хозяин в сапогах и в желтой форме. Глаза его сверкали и бегали, плечи дергались, словно втискиваясь в новую оболочку.