Чудодей - Эрвин Штриттматтер

Что хотел поэт Гёте в своем «Фаусте» сказать нам этими строчками? Станислаус написал об этом сочинение для своих далеких учителей, и его труд был проникнут отвращением, которое он вынес из пивной штурмовиков.

Потом он восхищался этим хитрецом, Пифагором, который обнаружил, что на линиях прямоугольного треугольника нужно построить три четырехугольника, чтобы доказать, что два боковых четырехугольника вместе по величине равны нижнему. Какой нормальный человек до этого додумается! Станислаусу доставляло удовольствие идти след в след за древними учеными и радоваться тому, как их фонари отбрасывают маленькие кружки света на темноту всечеловеческого неведения.

Но жизнь все не оставляла его в покое. Она постучалась к нему в дверь и прислала мастера Думпфа с коричневой рубашкой и обмотками в руках. Пока эти вещи взяты напрокат, потому что пора идти на строевую подготовку. Хозяин обернул ноги Станислауса серо-зелеными обмотками, не гнушаясь таким занятием. Теперь Станислаус выглядел как выпавший из гнезда птенец ястреба: пухлые ляжки и сухие икры.

Так вот она какая, эта подготовка: они стояли строем на спортивной площадке. Штурмовик с кабаньими клыками стоял перед ними. Строй был ровный, только Станислаус стоял неправильно.

— Подтяни живот! Отпусти! Возвращайся в брюхо своей мамаши, пусть тебя заново родит!

Они лежали на пузе и швыряли деревянными ручными гранатами в кротовые холмики.

— Вперед! На французов!

Деревянная граната непослушна была пекарским рукам Станислауса, дважды пролетела она мимо кротовой кучки, а один раз угодила по кривым ногам злобного штурмовика. Он оскалил кабаньи клыки, хрюкнул, сплюнул и только потом закричал. Он решил сделать из Станислауса червя и заставил его ползать по площадке.

— Целуй землю, медведь гималайский!

Станислаус обливался потом и твердил себе — уж лучше дорога!

Когда они получили азимуты движения и должны были идти, сверяясь по компасу, он как был двинулся по полю к городу.

— Эй!

— Я выхожу из союза!

Он бросился бежать. Одна обмотка размоталась и теперь волочилась за ним в пыли. В лесочке он освободил ноги, повесил обмотки на ветку, а заодно и коричневую рубашку мастера. Налетевший ветер пузырил ее.

— Ты ушел от них? — спросила хозяйка, когда он заявился домой в нижней сорочке.

— Это не по мне, — отвечал Станислаус. — Я ухожу.

Она не дала ему собрать свой узелок. Чтобы он умер в стоге сена, как ее ученый сын? Здесь всем места хватит, и марширующим, и немарширующим! Она, несмотря на свой кашель, не какая-нибудь полуженщина, нет!

— Это еще вопрос, смогу ли я держать тебя, — сказал хозяин. Он трижды тыкал вилкой в кусок колбасы и все не мог его подцепить. Хозяйка сотрясалась от кашля.

— Кхе, кхе, вопрос в том, все ли на свете теперь стало недействительно, кхе, кхе! — Она вытащила тоненькую тетрадку, лежавшую у нее за нагрудником фартука, на тетрадке красными буквами было написано: «Долой милитаристов!»

Хозяин побледнел.

— Откуда это у тебя?

— Кхе, кхе, это твоя, еще с прежних времен. Она лежала у меня вместе с нитками и иголками. А вчера я прочла ее.

— Солдатский хлеб — это еще не война! — закричал хозяин в полной растерянности. Он вырвал тетрадку и бросился вон из кухни. Хозяйка схватила за руку Станислауса.

— Кхе, кхе, нельзя отнять у людей право иметь сына.

Он остался. Хозяин больше не стучался у его двери.

На другой день Станислаус отправился к жене Густава. Ему казалось, что он должен попросить прощения. Жены Густава он не нашел. На дверной табличке значилась совсем незнакомая фамилия. Вокруг таблички были наклеены пестрые бумажки: «Жертвуйте на зимнюю помощь!», «Жертвуйте на благо национал-социализма, то есть на благо народа!», «Просить милостыню и торговать вразнос — запрещается!» Он вдохнул запах сырых полов, и ему почудилось, что он видит, как по лестнице спускается Густав, прикрыв лицо полями шляпы. Внизу на доске привратницкой имя нового жильца еще не значилось. Там стояло: «Густав Гернгут, четвертый этаж, налево». К горлу подступил комок, когда он это прочел. И никакой возможности попросить прощения.

39

Станислаус обнаруживает несостоятельность богов учености, вновь служит искусству поэзии, и в облаке древесной муки ему является девушка-лань.

Нет, хозяин больше не стучался в дверь Станислауса, но настала весна, и в дверь опять постучалась любовь. Ему бы еще год, один спокойный год до заочных экзаменов, но тут пришла она — любовь. Она не дожидалась, покуда он скажет ей: «Войдите!»

Дверь широко распахнулась, словно вот сейчас в чад пекарни рядком войдут сразу три человека. Но вошла одна толстуха. Она несла перед собой детскую ванночку с домашним тестом, вся красная, потная и громко пыхтела. Лицо у нее было доброе, приветливые глаза словно просили: не думайте обо мне плохо, а полнота — это от каких-то там желез. Женщина искала глазами, куда бы поставить ванночку. Станислаус бросился ей на помощь и заметил за ее спиною девушку. Девушка была вполне современная, с тонкой талией, загорелая, кудрявая, и за толстой мамашей ее просто не было видно.

— Хайль Гитлер!

Это крикнул сердцеед Хельмут и вдобавок еще отвесил поклон. Женщина кивнула. Девушка улыбнулась, показав при этом золотой зуб. Хельмут, этот моторизованный малый, тут же вытер фартуком табуретку для девушки:

— Прошу вас! Мы еще никого не съели, хо-хо-хо!

И пусть ни в чем себе не отказывают, мать и дочь должны чувствовать себя как дома, как в своей собственной кухне, но только окруженные заботой и помощью крепких мужских рук. И девушка бойко поглядывала по сторонам, не желая ни с кем портить отношений, была очень внимательна, не скупилась на карие взгляды и поблескивающие золотом улыбки. Хельмут держал на вытянутых руках пустую ванночку, подбрасывал и снова ловил. Пусть все видят, что он за парень. Даже маленький, тихий Эмиль преобразился; не бросая работы, он повернулся спиной к стене, чтобы быть лицом к женщинам и не смущать их видом его несчастной, горбатой спины.

— Ты видал когда-нибудь, Эмиль, как на скорости девяносто вписываются в поворот?

— Нет!

— А я это делаю, — похвастался Хельмут.

— На одном мотоцикле или на двух? — осведомился Станислаус.

Девушка засмеялась. Ноздри ее дрожали, золотой зуб поблескивал, и, ко всему, она еще толкнула Станислауса. Это был легонький толчок, ласковый.

— Здесь мужской разговор! — пробурчал Хельмут, и в этом ответе уже скрипнула легкая враждебность.

Напрасно Станислаус пытался внушить себе, что любовь — это болезнь зеленых юнцов. Таково было мнение Людвига Хольвинда, а он ведь ничего не достиг, только памятник обмочил. Станислаус искал спасения в биологии, рассматривал любовь с научной точки зрения, называл ее: игра крови, стремление к размножению, брачная пора, инстинкт спаривания. Что мог он, одухотворенный человек, поделать с любовью? Все великие мудрецы и ученые не имели ничего общего с женщинами, по крайней мере в своих книгах. Они были обручены с наукой как монашки с Иисусом Христом.

Девушка пришла еще раз. Пришла одна. Хельмут от вежливости впал в ханжество.

— Вашей матушке нездоровится, милая фройлейн?

— Спасибо, она здорова.

Девушка ничего не имела против, чтобы ее считали милой и обольстительной. Хельмут ходил взад и вперед, распустив хвост, точно павлин. Он с такой силой отбивал домашнее тесто, что оно звенело. Эмиль натянул на себя белую куртку, понимающе кивнул и сдвинул белый колпак на самый затылок.

Станислаус в приямке делал вид, что у него еще много возни с печью. Ох уж этот ток! Он ведь не тетерев, которому весна кровь будоражит. Что ж ему теперь, вступать в соревнование с этим моторизованным Хельмутом по части любовных слов и называть девушку чуть ли не графиней?

Графиня захотела спуститься к нему в приямок:

— Можно мне сюда?

Она не стала дожидаться ответа, но на нижней ступеньке помедлила, испугавшись темной ямы. Он не схватил ее протянутую руку. Тут был ученый муж, а не какой-нибудь ухажер и кавалер. Ей хотелось увидеть печной огонь. Он показал ей его. Она отпрянула от жара, крепко ухватилась за Станислауса и одержала над ним победу.

В план заочного обучения любовь не входила. Любить, aimer, to love. Все это, написанное в тетрадке, выглядело красиво и сухо. С тетрадкой в руках он высунулся из чердачного окна. Какой свежий весенний воздух! И тут он вдруг понял, «что хотел сказать поэт Гёте монологом Фауста». Но эта тема была уже пройдена. И он за нее получил двойку от своего далекого учителя.

Он попытался найти поддержку у Эмиля. Этот человек, по-видимому, не очень-то страдал от соблазнов.

— Скажи, Эмиль, как ты переносишь весну?