Ратоборцы - Алексей Югов

На дорожке красного сукна они встретились и троекратно расцеловались. А тогда и князю Владимирскому не поносно стало завершить свою почтительно-родственную речь родственным челобитьем.

Досадуя, что не удался его замысел, кичливый старик все же был растроган и, отерев выжатую слезу, перевел все дело на сугубо родственную задушевность.

– Что ж, Андрюша… – сказал он, привсхлипнув. – Не пощажу сил, не пощажу сил!.. Али я брату не брат? Мне Ярослав покойный, бывало, говаривал: «Уж ты, Славушка, моих-то не оставляй – Сашу да Андрия, руководствуй ими!»

И старик обнял голову племянника.

Разное говорили в народе, глядя на свадьбу. Когда Дубравка выходила из церкви и шла к своей карете, женщины причитали:

– Ой, да словно бы из милости следочком до травки дотрагивается!..

– Да уж и где такая краса родилася?

Хвалили и жениха. Однако вскоре присоединилось и осуждение. Прикрываясь углом головного ярчайшего платка, одна из стоявших на поленнице соседок говорила другой:

– А князь-то у ее, Андрей-то, слышь ты, по-за воротами охочь! Верь! Пьяница. Шальной. Хотя и князь.

Соседка вздыхала:

– Ну, тогда не видать ей счастья! Как, видно, в песне поется: соболиное одеяльце в ногах, да потонула подушка во слезах! Это уж горькое замужество, когда мужик от тебя на сторону смотрит!

– И не говори! Одна, видно, жена будет у него водимая да десять меньшиц!

– Ну и у нас есть которые по две жены водят. А он тем более князь!

Среди мужчин слыхать было и другие речи.

– Гляди, как бы за нами не прибежали – на свадьбу княжескую позвать!.. – сказал с издевкой один из ремесленников.

– Позовут, – ответил другой, – только кого – пиво пить, а нас – печи бить!..

Один старик стоял-стоял перед воротами, опершись на костыль, но потом, видно, разожгло ему сердце – смотреть на все это княжое да боярское богатство, – он плюнул себе под ноги и хотел уйти.

Другой старик окликнул его:

– Кум, ты куда?

Тот обернулся, глянул и, долго покачивая седой, лысой головой, налаживаясь говорить, вымолвил наконец такое:

– Нет, видно, правда на небо взлетела, а кривда по земле ходит!

И ткнул костылем почти в самое окно проезжавшей мимо раззолоченной кареты так, что боярин, выставивший оттуда красное, толстое лицо, откачнулся в темную глубь возка.

Другой старик, не то более осторожный, не то более благодушный, отвечал:

– А я вот на богатство не завидливый. Только сна с ним лишиться!.. Во гроб с собою и князья и бояре ничего не возьмут.

В это время, без шапки, словно на пожар, пробился к ним некий ремесленник и, запыхавшись, крикнул во всю мочь:

– Ставят!

– Полно!

– Ей-богу, ставят!

И все вместе, гурьбой, кинулись – проулками, огородами – к ближайшей соборной площади.

И впрямь ставили. Целый обоз телег, нагруженных бочонками и, пока еще замкнутыми, деревянными жбанами, тянулся вдоль улицы. Возле него шла сбоку охрана, в малиновых кафтанах и плоских суконных шапках, с длинными топорами на плечах.

Слегка осторонь от них шел Андрей-дворский. Против каждого десятого дома, по его знаку, возы останавливались, и на травку, возле ворот, сгружался бочонок. На десяток таких бочонков ставился один сторож – чтобы православные не разбили их до поры до времени.

В бочонках тех, в жбанах и в лагунах поплескивали и меды, и пива, и самогонное хлебное вино. То делалось и во исполнение слова, произнесенного Невским:

– Народ наш гуляния любит!

Добрая свадьба – неделю! А загул положили в первый же вечер, как прибыли от венца. Гулял весь Владимир.

А хмель-батюшка – богатырь, – он ведь не разбирает, князь ли, боярин ли, ремесленник ли, или же смерд-землепашец: валит с ног – кого наземь, на травку, а кого – на ковры да на расписной, кладеный пол, – только и разницы!

Озаряя, как на пожаре, ярким, с черной продымью, светом и дворцы, и терема, и лачуги, по всему Владимиру пылали всю ночь, непрерывно сменяемые, берестяные светочи. Чтобы самоуправцы не сотворили пожару, ведал сменою факелов особый слуга. Рядом с ним стояла кадушка с водой – гасить догоревший факел.

На улицах свет, так и в душе светлее. И владимирцы загуляли. Забыты были на этот час и земское неустроенье, и татары, и нужда, и недоимки, и насилие немилостивое от князей и от бояр. Били бочки. Черпали кто чем способен. И уже многие полегли.

Изредка, не смогший заснуть из-за рева и хохота, какой-либо ветхий старец выходил из калитки, накинув тулупчик, глядел вдоль улицы и, махнув рукой, опять удалялся.

– Такая гудьба идет! – сообщал он в избе старухе своей, тоже растревоженной.

Вот, озаряемый светом факела, лежит на брюхе в луже вина достойно одетый молодой горожанин. Он отмахивает саженками: якобы плывет. Он даже поматывает головой и встряхивает русой челкой волос из стороны в сторону, как взаправду плывущий.

Окрест стоящие поощряют и подбадривают его:

– Ну, ну, Ваня, плыви, плыви!.. Уж до бережку недалеко…

Парень как бы и впрямь начинает верить.

– Ох, братцы, устал!.. – восклицает он, приподымая красное дурашливое лицо. – Клязьму переплываю!..

…Плясали на улицах под свист, и прихлопыванье, и под пенье плясовых песен, и под звук пастушьей волынки, и восьмиструнной, с тонкими жиляными струнами, кобзы, вроде округлой балалайки.

Играли игры.

Успели подраться – и один на один, и стенка на стенку, и улица на улицу, и цех против цеха, и ремесленник на купца!

Однако надзор, учрежденный от князя, был настолько бдителен и суров, что изувеченных и убитых под утро оказалось всего какой-нибудь десяток.

Дворский в ту же ночь побежал доложиться о такой беде самому Александру Ярославичу.

Невский сперва нахмурился. А потом вздохнул и промолвил:

– Ну что ж!.. У меня, в Новгороде, редкое вече без того обходится!..

Всю ночь, как новобрачные прибыли от венца, во дворце великого князя гремел пир. Одних князей, не считая княжичей, было за двадцать. Никто не пренебрег приглашеньем – все приехали: и Полоцкий, и Смоленский, и Ростовский, и Белозерский, и Рязанский, и Муромский, и Пронский, и Стародубский, и Углицкий, и Ярославский, и прочие.

Обширные гридницы переполнены были орущими и поющими дружинниками князей, съехавшихся на свадьбу. На сей раз не звоном мечей, а звоном серебряных чаш да заздравных кубков, не кличем битвы, а пиршественными возгласами тешили они княжеский слух. «Выпьем на князя такого-то да на князя такого!» – одна здравица за другой, и уж до того начокались, что дорогими кипрскими, лангедокскими, бургундскими и кахетинскими винами на широком дворе принялись, словно бы студеной водой, приводить в чувство не в меру упившихся товарищей своих, обливая им затылок прямо из горлышка замшелых, с запахом земли, темных больших бутылей – из стекла и глины.

Близко этого творилось и в самой пиршественной палате – в самом застолье князей, с их пресветлым боярством. Сперва, в начале пира, господа-бояре, хотя и по росписи было сказано наперед, кому где сидеть, повздорили малость из-за мест. Дворецкий со стольниками зорко смотрели за благочинием и, чуть что, спешили погасить загоревшуюся ссору. А все ж таки Таврило Мирошкинич, из свиты Невского, собою сед, взлысоват, брада невеличка, курчевата, диранул-таки за бороду, белую, густую, на оба плеча распахнутую, другого боярина, из свиты Святослава Всеволодича, – Никиту Бояновича. А тот встал из-за стола да и заплакал.

Вмешался Невский. Слово его было кратко, но вразумительно. И обидчик немедля земным поклоном испросил прощенья у оскорбленного.

А сейчас многие уже упились до того, что иной охотнее занял бы место не в застолье, а под столом.

Убранство палат, застольная утварь, светлые ризы князей и княгинь, бояр и боярынь – все это, облитое светом тысяч свечей, расставленных и в настольных, и в настенных, и в подвесных свещниках, заставляло время от времени жмуриться: пускай же отдохнет глаз!..

Расточительная пышность убранства ошеломляла каждого, кто впервые вступал в эти белокаменные палаты, воздвигнутые еще дедами Невского. Стены и своды были невысоки: Александр – тот, при весьма высоком росте своем, мог легко дотянуться перстами до расписного потолка; фрески, лианоподобные плетенья, зеркальный камень, резная мамонтовая кость, цветная выкладка – все это дивно изукрашало стены.

В каждой из палат в переднем углу – богато украшенный, неширокий, двухъярусный иконостас. Пред иконами в цветных хрусталях теплились лампады. Окна были невелики, стекла маленькие, во множестве, в свинцовых переплетах.

Столы огромного чертога были расставлены буквою П – покоем. Крышке этой буквы соответствовал большой, главный стол. Во главе сего стола, на открытом, без балдахина, престоле из черного дерева, с прокладкою золотых пластин и моржовых клыков, восседал князь-супруг. Рядом с ним, на таком же, но чуть поменьше престоле по левую руку сидела молодая княгиня.