Ратоборцы - Алексей Югов

Приветственно простирая к дворскому широко раскрытые длани, Александр приблизился к нему и обнял. У Андрея Ивановича хрустнули кости.

Выпустив его из своих объятий и слегка отшатнув от себя, Александр, как бы полюбовавшись дворским, произнес:

– Услышал Господь молитвы мои: прислал человека!..

Прослезившись, дворский ответил:

– Ох, Александра Ярославич! Да уж у какого государя столько людей – советных и ратных, как у тебя?

– Людей много. Да человека нет! – многозначительно отвечал Невский и, полуобняв дворского за плечо, дружески подвел его к боковому у стола креслу.

Но Андрей Иванович не вдруг сел: он сперва, с поясным поклоном, предъявил очам князя, держа на двух вытянутых руках и не подымая глаз, свиток пергамента, бывший у него на груди, под кафтаном, окутанный куском золотистого шелка.

Невский взял грамоту. Затем, еще раз безмолвным жестом указав дворскому на кресло, сам снова уселся в свое, неторопливо освободил свиток от шелковой его защиты, снял серебряную вислую печать, замыкавшую в себе оба конца крученой алой тесьмы, связующей свиток, и принялся читать.

Вот что писал Невскому Даниил – в той части письма, которая была писана обычными буквами, без затаенья.

«Брату Александру – радоваться!

И мне, брат, и радостно, а, однако, и горько, что ныне приспел час, – и се – отдаю тебе три великие сокровища свои, вынув из крови сердца.

Одно из них тамо и созрело, в горячей крови родительского моего сердца! Так жемчуг созревает гурмыжский – потаенно, в раковине своей, доколе не придет пора и безжалостный жемчуга ловец перстами своими не отдерет – пускай и с болью и с кровью! – великую ту жемчужину, дотоле тайно хранимую и лелеемую. И се: опустела уже кровоточащая и тоскующая раковина моего сердца. Нет сиротки моей со мною… А и доведет ли Господь увидеться?! Знаешь сам: черное лихолетье… Вот даже и сопроводить не смог до пределов твоих…

Князь… брат… в свое сердце прими ее. Я уже и тем утешен, что под твоим крылом дитя мое, Дубравка моя, возрастать и крепнуть будет!.. Буди ей в отца место!..

Прости, брат! Но и доволе про то…

А теперь и другое сокровище от души своей отдираю и тебе же, возлюбленному брату моему, отдаю. То – Андрей Иванович мой. Помнишь, как стояли на Волге, на льдах, когда от Батыя ехали, и ты еще молвил: «О, когда бы, деи, не твой он был слуга, брат Данило, то и переманул бы его к себе». Ныне же сам отдаю к тебе его, – и скорбя, но и радуясь, ибо, когда близ тебя станет сей человек, то ни змея, ни аспид, ниже злоумышленник не докоснутся и до одежд твоих, доколе жив будет сей доблестный, и верный, и себя не щадящий для господина своего и для отечества своего!

Да и соображеньем быстр!..

А княжне моей, да нет уж – княгине скоро, – ей легче станет, горлинке, на чужой ветке, когда тех будет видати слуг отца своего, которых сызмальства знала, – умрет за нее!..

Теперь – и третье сокровище души и ума моего. Мне ли, не имеющему Духа Свята и помазания святительского, дерзнути что-либо молвить о владыке?! Русь добре знает его. Да и ты, брат… Свят житием – то сам знаешь, но и державным разуменьем преизобилен… Мне он – советник был мудрый и споспешник неутомимый… А и ты доверься ему, брат милый и всевышнего рукою ведомый и сохраняемый…

Вот и опустело сердце!.. Говорить ли мне, сколько люблю тебя, и чту, и вверяюсь!..

Прощай, брат! Прими лобзанья мои. Благодать да будет с тобою. Аминь».

Письмо было собственноручное. Внизу стояла большая, угловатым уставом состроенная подпись: «Даниил».

Так заканчивалась первая, лично-семейная, часть письма. Дальше шло затаенье.

Александр, слегка нахмурясь, вгляделся в него. Затем спокойно, неторопливо отстегнул крупную жемчужину, на которую застегнут был ворот его шелковой голубой длинной рубахи, достал из-под сорочки широкий кипарисовый крест, величиною с ладонь, раскрыл с нательной стороны его потаенные створки и, успокоительно придержав дворского в кресле легким мановеньем руки, вынул из выдолбленной, полой пластины креста сложенный вчетверо небольшой лоскуток выбеленной телячьей кожи, на которой нанесены были киноварью, нарочно для него Даниилом изготовленные, условные знаки их переписки.

Приемов затаенья у князей было много. Каждый выбирал свой. По мере надобности шифры менялись.

Государственная, тайная часть письма Даниила Александру была начертана так: сотни означались кружками, десятки – палочками, а единицы – точками.

Однако грамота, которую привез с собою дворский Андрей и над которою склонился сейчас Александр, – она была написана лишь с самым поверхностным затаеньем, ибо не в том ей была защита, а в том, что, прежде чем вынуть ее из нагрудной ладанки дворского, врагу пришлось бы сперва вырезать, взять на нож то простое русское сердце, что билось под этой ладанкой!..

С давних пор среди владимирского народа прошел слух, что Александр Ярославич «просил дочери» у Даниила Романовича Галицкого за брата своего Андрея.

Истомились горожанки владимирские, дожидаючи княжеской свадьбы. А она вдруг и грянула!

– Едут!.. – истошным голосом закричал вдруг на торжище в ясный сентябрьский полдень босоногий, вихрастый мальчонка в полосатых посконных штанах на косой лямке.

И все вдруг побежали и потекли.

– Тройка княжеска! Невесту в церковь везут!.. – докричал паренек и сам сломя голову, покинув дело тоже немаловажное: пойманного с покражей мужика, ведомого ревущей толпой, – кинулся опередить всех.

– Татя ведем пятнать! Ременные вожжи украл! – кричали мальчишки.

Укравший был могучий, хотя и шибко отощавший, русобородый мужик с печальными глазами, обутый в лапти, одетый в изодранную холщовую рубаху и в синие посконные штаны. Давно уже успел заметить он исподлобья начавшееся вокруг и расходящееся кругами по всему торжищу шевеленье и враз поднявшийся гомон всего народа. Незаметно принялся он, не умедляя шагов, слегка поерзывать связанными над крестцом кистями рук – сперва исподволь, а там все смелее и смелее, пока наконец расслабевшие узы его совсем перестали связывать, а там и свалились.

Миг – и его уже не было. Он ввертелся в толпу, и толпища эта подхватила и понесла его, подобно тому как взбушевавшееся море подхватывает и несет утлый рыбачий челн, отторгнутый с цепи.

Сопровождавшие вора двое дверников судебной палаты переглянулися между собою, укоризненно ахнули и вдруг, махнув рукою, кинулись вместе со всем народом туда же, куда качнулся весь народ, то есть вверх, на Княжую гору.

Склону кишащего муравейника подобны сделались склоны, тропинки и большой въезд, что вели с Торговой площади на гору кремля.

В торговых палатках своих, под навесами, метались торговцы: товар, словно цепь, не отпускал их из лавки.

А в это время там, наверху, по самому краю обрыва, вдоль земляного вала, проплыла, погромыхивая золотыми звонцами, рыжая тройка княжны Галицкой. То было благословенье родительское Дубравке от Даниила Романовича.

– Невесту, невесту везут! – снова раздались крики.

Кто-то из женщин запричитал вслед княжне добрые напутствия.

Как было не встречать светлым словом ту, которая от самого страшного голода – от соляного – одним только приездом своим уже избавила землю Владимирскую?!

Дубравка принесла в приданое соль. Десяток коломыйских солеварен приписан был княжне Галицкой. И еще до приезда Дубравки прибыли во Владимир целые обозы добротной, белой как снег коломыйской соли.

А то ведь и огурцов на зиму засолить было нечем. Прасолы, купчишки соляные, только того и ждали! Воз соли до полугривны доходил – вымолвить страшно! А за полугривну-то лето целое надо страдовать в наймах, когда – и с женою вместе.

Как же было отцам-матерям не залюбить ее, княжну Дубравку?!

Вот мимо лавки дородного купчины-сластенщика, вдоль рядов лавочных – частью тесовых, частью палаточных, – проносится ватага ребятишек.

Купчище, словно пес на цепи, мечется возле ящиков с пряниками да рожками, да возле долбленок с медом. Медовый, неодолимый – что для пчелы, что для ребятишек! – райский дух одолел их. Подняли головы – потянули воздух.

– Ух, добро пахнет! – сказал один.

Купец к нему так и кинулся.

– Степка! – крикнул он мальчугану. – А опнись-ко маленько, остановись!

– Некогда мне: свадьба!

– Дак не твоя же! – пошутил купец. – Обожди!..

Не доискавшись слова, Степка покраснел.

– Степка, меду дам… ложку! – кричит купец.

Степан и не думает остановиться.

Купец надбавляет:

– Меду ложку и пряник… вот побожусь!..

У Степки – видать по горлышку его, как он глотнул слюнки, – босые ноги сами замедлились и остановились.

– Чего тебе?.. Да скорее!..

– Степка, сбегай к Федосье Кирилловне… Знаешь Федосью Кирилловну… жену мою?

– Знаю.

– Беги скажи ей, что, мол, хозяин велит бежать к нему в лавку – посидеть у товару.