Ратоборцы - Алексей Югов

– А ты что, на свадьбу пойдешь?

– Ага.

– А тебе чего торопиться, не твоя ведь!

– Степка! – кричит сластенщик. – Рожков дам… два!..

Ух, тяжело Степану! Мотнулся вперед-назад, сглотнул еще разок слюнки – и вдруг по-злому:

– Сам угощайся… с толстой со своей!..

– Ох ты, дрянь этакая! – закричал купец и кинулся догонять мальчишек.

Но… где ж их догнать!

– Погоди, пострел… облезьяна!.. – кричал купец. – Уши оторву!..

Каменная библия Руси, тесаная наша «Илиада», «Слово о полку Игореве», пропетое камнем! Вот они высятся на голубизне неба, белокаменные соборы Владимира – и Георгиевский, и Успенья, и Дмитрия Солунского, покровителя всех славян, и адриатических и поволжских.

Никому не зазорно на тесаных этих ступенях склонить колена свои, дабы воздать сыновнюю дань гению русских зодчих, величию народа, страданиям и подвигам предков! Вот он преклоняет колена свои на ступенях дедовского собора, пред тем как вступить в самый храм, старший Ярославич – Александр, – тот, кто еще в пору первой юности своей уже был проименован от народа Невский.

Александр сегодня в серебряном полупанцире, в нагрудном зерцале, которое сверкает из-под княжой багряницы – просторного и длинного сзади алого бархатного плаща, отороченного горностаем. Князь без шлема. Высокий, блистающий шлем покоится на вишневого цвета подушке, несомой мальчиком-шлемоносцем. В руках другого, такого же светловолосого отрока, – другая бархатная подушка, на которой покоится меч.

Оба мальчика, ступающие вслед за князем в двух шагах от него, тотчас повторяют движенья Александра, едва он на краткий миг опускается на колена.

Тесниною, справа и слева, удержанный живым тыном телохранителей – рынд, стоял народ владимирский, созерцая витязя.

Белоголовые ребятишки, вездесущие и ни для какой стражи не одолимые, вскарабкались на кровлю обеих башен собора – южной и северной. Они угнездились там, хотя всячески вначале противились тому и Андрей-дворский и стража, то и дело стаскивавшая их оттуда и теперь уже вконец изнемогшая.

В конце концов Андрей Иванович махнул на ребятишек рукой, оставил их на крыше и за водосточными трубами, но только принял от них клятвенное обещанье, что они будут сидеть неподвижно и безмолвно, не станут спихивать друг друга, драться из-за мест и орать.

– Дяденька, а когда все закричат, тогда и нам можно? – спросил его один из мальчуганов.

Андрей Иванович не мог удержаться от улыбки.

– Ну, уж коли все закричат, тогда и вы кричите, – разрешил он.

И, вне себя от радости, ребятишки еще раз повторили клятву не кричать, доколе не закричит весь народ внизу, и сидеть неподвижно. Теперь они и впрямь неподвижные и безмолвные сидели, выставя там и сям свои светло-русые головенки с многосаженной высоты собора. И гроздья этих голов, они как бы дополняли собою изваяния-прилепы, резанные в половину плоти, из белого камня.

Вот на одной из стен – царь Давид-псалмопевец, а на другой стене – родной дедушка Александра Ярославича Всеволод Юрьич, зиждитель собора, сидя на открытом престоле, приемлет преклоненье не только людей, но и каких-то неправдоподобных зверей, в которых еще можно было бы, пожалуй, признать львов, если бы только хвост, закинувшийся до половины хребта, не разворачивался вдруг в пальму, если бы не столь подобострастно припадали к земле эти львы, подползая к престолу.

Вот крылатые полужирафы, полуверблюды с головою страуса; вот львы – с одной головой для двух туловищ; толстоногие чудные птицы, словно бы в валенки обутые, вышагивающие совсем по-людски; да и мало ли еще каких неправдоподобных зверей и птиц являлось взору народа на стенах Дмитриевского собора, где происходило венчанье!

Хотя и облеглось как бы драгоценною тканью с преизбыточной бахромой кубическое, плечистое, сверкающее белизною тело огромнообъемного храма, хотя и окуталось оно звериными и человеческими ликами, а также и лианоподобным плетеньем, и сухими перьями папоротника, и как бы вот-вот готовой зашевелиться листвою, – однако и сквозь эту преизбыточную резьбу непомраченными остались простота и спокойствие первых русских храмов – храмов Киева, храмов Новгорода Великого.

Только свету прибавилось в них! Только под наитием некоей силы, еще не постигнутой византийскими зодчими, иссякла косность и тяжесть камня. Не из каменных плит, а из белосверкающих тесаных облаков сложены были эти храмы!

Русь победила Византию! Дерево претворило камень по образу и подобию своему. Звонкая сосна, кремню не уступающий дуб достойно завершили вековое единоборство с мрамором Аттики, Рима и Цареграда! Они вдохнули живую, русскую душу в косную и твердую плоть цареградского камня. И даже самый мрамор был здесь отринут. Отвергнут был и кирпич – сухой, угловатый и жесткий!

Испытующий глаз владимирского плотника-древодела, резчика по дереву, усмотрел на родимой земле известный каждому пастушонку камень, который с презреньем был отброшен заезжими греческими строителями, – камень белый и уступчиво-твердый, в меру податливый резцу.

Его-то и принудили владимирские мастера зажить жизнью дерева.

Необхватные глыбы этого белого камня – тесаные – клались почти что насухо, и оттого еще ослепительнее была белизна исполинских стен. На этих-то белокаменных полотнах и торжествовало свою победу искусство русского резца.

Число и мера во всем! Отойди поодаль – и вот все эти чудища – и звери, и лианы, и лики мучеников, князей и апостолов, львы и змеи-горынычи, – все это резное, как будто преизбыточное убранство вдруг представится не то вышивками дивноперстых владимирских кружевниц, не то как бы хартиями древних письмен-иероглифов.

Русская красавица изба с ее резными из дерева полотенцами, серьгами, подвесками, и боярские бревенчатые хоромы с их балясинами, крылечками, коньками, драконами, и, наконец, княжой златоверхий терем – все это не погибло – отнюдь нет! – под тяжестью мраморной Византии, но дивно сочеталось и с цареградской Софией, и с храмами Индии!

«И не искали мастеров от немцев, – так писал летописец, – но свои пришли делатели и камнездатели, и одни умели лить олово и медь, другие – крыть кровлю и белить известью стены, и дивному каменному резанью и рыхленью, а еще и преизлиха искусны были иконному писанию».

Взирают очи: «Как все это сделано?» Пытает разум: «Кто это сделал?» Имена сих зиждителей безвестны.

Однако деянья их зримы, незабвенны и радостны – и для веков и для тысячелетий. И на каждом из этих творений пылает как бы соборная бессмертная подпись: «Народ… Народ русский».

…Венчанье подходило к концу. Обручал князя и княгиню и венчал их сам Кирилл-митрополит. Сослужал ему епископ ростовский и, сверх того, протоиереи, попы и диаконы.

Пело два хора – на двух клиросах: один – по-русски, другой – по-гречески. Так заведено было, в особо торжественных службах, еще от Андрея Юрьевича Боголюбского.

В храме – огромном и просторном – стало тесно, жарко и душно. И нельзя было вынуть платок – отереть лицо. Нельзя было перекреститься: изнеможешь, покуда персты дотянешь до лба.

Главные, западные двери – огромные, литые, с львами – были распахнуты во всю ширь. Обвешался народ и на них. И уж тут ничего нельзя было поделать: не рушить же благочиние свадьбы, отгоняя и отжимая народ на площадь. Да и самих князей-бояр, со всеми присными, было несусветное множество.

Звонок и отдатлив на пенье был выстроен храм Дмитрия Солунского: огромные полые голосники – горшки вкладены были в стены, а и то сегодня глухо, будто бы под тулупом, звучало двухклиросное, многоголосное пенье, – глохнул звук, некуда было ему податься.

Андрей-дворский изнемогал. Тиуны, мечники, стража и вся прочая гридь – все, кто под его начало был отдан сегодня, – уже и с ног сбились, ан пролез-таки и простой народ в церковь – что будешь делать?..

Ему, Андрею Ивановичу, сколько людей, поди, завидовало из толпы: вот, мол, этот уж всю свадьбу высмотрит невозбранно, а он, бедняга, даже и глазом не успел глянуть на то, как стояла под венцом брачным Дубравка – та, которую, младенцем еще, на руках нашивал, та, для которой – ох, ведь словно бы вчерась это было! – он зайчонка серого словил, да и подарил ей, и пуще всех игрушек любила того зайчонка княжна.

«А теперь вот венчают!..» И Андрей Иванович, распоряжаясь и орудуя, нет-нет да и стряхивал туманившую очи слезу на свой малиновый парчовый, с золотыми разводами, кафтан.

…Трепетало и потрескивало многоязычное пламя неисчислимого количества свечей – больших и малых, унизывавших огненными кругами и созвездиями как стоячие пристенные и предыконные свещники, так и висячие на золоченых цепях, многообхватные, серебряные хоросы и паникадила.

Слюдяным блеском отсвечивала мозаика исполинских икон.

Господь Саваоф из недосягаемой златозвездной голубизны купола как бы простирал над брачащимися багряные воскрылия сверкавших одежд своих.