Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе - Лео Бретхольц

— Давай искать…

— Попробуем…

— …здесь…

Прошло несколько минут. Прожектор, должно быть, уловил тень, оторвавшуюся от поезда, возможно, мою или Манфреда. А может быть, еще кто-нибудь попытался бежать. Не приведи Господь, чтобы из поезда, везущего тысячи обреченных человеческих существ, один-единственный еврей избежал немецких печей.

Проходили минуты — минуты, казавшиеся вечностью.

— Сюда! — раздался крик.

— Вы здесь смотрели? — послышалось в ответ.

Я искал место, чтобы спрятаться, какое-нибудь углубление в земле, куда можно было бы зарыться. Внезапно все стихло, не стало слышно ни звука. Ловушка? Я мог бы бежать, но, возможно, охранники затаились рядом. В Дранси младенцы умирали такими маленькими, что едва могли плакать. Что же они сделают со мной, попытавшимся соскользнуть с мощного конвейера лагерей смерти?

Наконец шум — не голоса, а какие-то металлические звуки вдали: лязг колес о рельсы, тяжелый грохот товарных вагонов, медленно и со скрипом приходящих в движение. Изможденный пройденным расстоянием, поезд двинулся вперед, угрюмо преодолевая оставшийся путь.

Пока поезд на Аушвиц не исчез в темноте и его грохот не поглотила полная тишина, я лежал в ласковых объятиях земли. Оказалось, что лежу я в мокрой канаве, в высокой траве. Я глубоко порывисто вздохнул и подумал о Манфреде, где он может быть. Немного пошевелив мускулами, чтобы убедиться, что нигде не болит, я снова надел берет на свою бритую голову. Я почувствовал себя потрясающе свободным, свободнее, чем когда-либо в жизни, но внезапно возник вопрос: свободным для чего? Свободным идти куда?

Мы с Манфредом нашли друг друга в темноте и пошли по тропинке, что вилась рядом с железнодорожным полотном. Руками содрали мы с отворотов наших курток обличительные знаки — желтые еврейские звезды.

Молча, все еще немного задыхаясь, шли мы в холодной ноябрьской ночи. Наша одежда насквозь промокла от травы и ужасно воняла после поезда. Мы опасались немецких охранников, которые могут вынырнуть из ниоткуда, чтобы покарать нас за дурацкую попытку убежать от своей судьбы.

Миновав несколько крестьянских хуторов, мы увидели впереди силуэты небольших домов — деревня. Мы не проронили ни слова. По пути не было света, даже в домах. Тишину нарушал только лай собаки в отдалении. Тут мы заметили узкий тротуар, проходящих мимо людей, и переждали, затаившись в тени. Затем мы подошли к булочной с окнами, закрашенными темно-синей краской — защита от ночных бомбардировок. Позади струился слабый свет.

Я постучал в дверь, и мы стали ждать. Ответа не было. Я постучал немного громче, боясь, однако, что любой шум в тишине ночи может разбудить не только булочника, но и всех в этом городе, где любой, в принципе, может выдать нас. Дверь открылась, и в ней появился угрюмый молодой человек в белом пекарском фартуке:

— До утра хлеба не будет.

— Мы не хотим хлеба, — поспешно сказал Манфред.

Мне хотелось, чтобы он сказал это потише, но и не слишком тихо. Слишком громко — начнутся проблемы; слишком тихо — возникнет подозрение, что мы что-то скрываем. Во время войны любой чужак внушает подозрение.

— Где мы находимся? — спросил Манфред.

— Недалеко от Мюсси, — ответил булочник. — Вы сбились с пути?

— Мы хотели бы узнать, где живет деревенский священник, — сказал я.

Молодой человек взглянул на тени на наших лицах и сказал:

— Минутку, я провожу вас к нему, — и захлопнул дверь.

Мы нервно ждали, пока он не появился снова, в куртке, накинутой поверх пекарской одежды. Мы миновали несколько домов; булочник — спокойно и молчаливо, мы с Манфредом тоже молчали, так как говорили по-французски с австрийским акцентом.

Когда мы подошли к ризнице священника, мне пришла в голову еще одна проблема: священнику обязательно нужно оказать почтение — снять головной убор. Но снять береты означает продемонстрировать наши бритые головы и тем самым объявить: я — беглец, я — еврей. Однако выбора у нас не было. В мире, где нельзя доверять священнику, остается только добровольно сесть на ближайший поезд, идущий в Аушвиц. В общем, мы доверились. Священник, мужчина средних лет, был совершенно ошеломлен, увидев нас.

— Эти молодые люди интересовались, где вы живете, — сказал булочник и ушел, так как не хотел иметь к этому никакого отношения.

— В чем дело? — спросил священник.

— Мы спрыгнули с поезда, — сказал я, махнув в направлении железной дороги.

Сейчас нельзя было медлить ни секунды. Я снял берет, и он увидел мою бритую голову. Я слишком устал, чтобы убраться прочь, подумал я.

— Ах да, — сказал он тихо. — Три раза в неделю. Мы знаем о поездах. Вы убежали из поезда?

— Да. Можно у вас переночевать?

Он внимательно посмотрел на нас, пригласил войти и закрыл за нами дверь. Потом он поморщился: должно быть, из-за времени, проведенного в переполненном товарном поезде, от нас чертовски воняло. Мы сильно потели, часами пытаясь разогнуть металлические прутья. От нас несло рвотой и экскрементами, прилипшими к нашим телам и к одежде, от нас несло страхом.

— Первое, что вам нужно, — сказал он, — это вода и мыло.

Мы были не только грязными и завшивевшими, но и голодными как собаки. Священник разогрел на плите кастрюлю молока, положил на кухонный стол хлеб и сыр.

— Утром, около шести, — продолжил он, — здесь бывает патруль. Я оставляю вас на ночь, но до шести вы должны уйти.

Когда мы наелись досыта, он проводил нас в ванную, затем дал нам чистые постели. В Трире у монахов были такие же простыни, и я спокойно спал рядом с немецким солдатом по имени Хайнц. Утром сюда придут другие немецкие солдаты. Наш поезд скоро прибудет в Аушвиц, без нас. Тони и Эрих были в этом поезде, и Альберт, и маленький мальчик, разлученный со своими родителями, и люди, все еще молящиеся своему незримому Богу, и женщина с костылем, сказавшая нам: «Продолжайте. Действуйте!»

Совершенно измученный, я провалился в глубокий сон и проснулся перед рассветом, услышав голос доброго ангела, говорившего по-французски. Это был священник, сказавший: «Пора». Мне не хотелось расставаться с постелью. Под одеялом было тепло и безопасно. Я хотел навсегда остаться в этой комнате завернутым в простыни, отгородиться от мира. Я хотел закрыть глаза и спрятаться в темноте закрытых век, пока не закончится война. Но было уже пять утра, и скоро придет рассвет, а вместе с ним немецкий патруль.

Священник покормил нас и дал записку. Поблизости есть деревня, сказал он, там живет его друг, тоже священник. Он дал нам в дорогу еды и немного франков. Когда мы распрощались, мне пришло в голову, что мы не узнали его имени, так же как и он наши. Это облегчало «преступление» для каждого из нас.