Отпадение Малороссии от Польши. Том 1 - Пантелеймон Кулиш

Крымские ханы давно уже рвались из-под султанского вассальства, подобно дунайским князькам, и готовы были сделаться польскими пограничниками. Уже в 1597 году крымцам было так тесно в обеднелой Тавриде, что они предлагали Сигизмунду III свое подданство. Но Сигизмунд польский домогался в то время шведской короны, и оставил их посольство без ответа. Вместо того, чтоб обратить свой добычный промысел на турецкие владения, татары продолжали существовать на счет Польши, и пограничные польско-русские области, за политическую несостоятельность правительства, поплатились многими и многими тысячами ясыра. Теперь еще однажды представился Польше случай сделать из крымцев относительно Турции то, что сделала из казаков Москва относительно Польши.

Разобиженный турецким султаном Инает-Гирей предлагал польскому королю свое вассальство. Он просил у Владислава хоть небольшой помощи, чтоб уничтожить своих изменников, буджацких татар, и завоевать все заднестровские турецкие колонии до самого Дуная. На свою долю крымский хан брал одну добычу; города и землю предоставлял королю. Конецпольский сильно настаивал на принятии ханского предложения, представляя Владиславу IV, что подобный случай успокоить Польшу со стороны Азии никогда не повторится. Но в Варшаве боялись новых успехов предприимчивого короля. В Варшаве боялись даже той популярности, которою он пользовался у своих сподвижников, казаков. Татарское присоединение к Короне, вместе с готовностью днепровской вольницы идти войной под самый Царьград, сделало бы короля независимым от шляхты; а если бы Владиславу удалось образовать в Турции отдельное царство, как об этом была у многих мысль после Хотинской войны, тогда бы польский король явился таким же неограниченным государем среди «королят», каким был московский самодержец среди потомков удельных князей. Законодательное собрание шляхты не дало Владиславу денег для поддержки турецко-татарских смут и помешало набирать войско для занятия турецких кресов, или украин. Между тем в переговорах с представителями шляхетских партий ушло драгоценное время. Щедрый на обещания, мечтательный и вместе бесстыдный Владислав обнадежил Инает-Гирея своею помощью, но ограничил ее тем, что, тайком от своих панов рады, дозволил казакам идти с крымской Ордой за Днестр.

Предводителем казацкого контингента был не кто другой, как Павлюк. Он увлек за собой самую буйную часть Запорожского войска, и вот почему дипломатия Киселя представлялась успешною. Но казаки, безо всякой дипломатии, сделали напрасными все ухищрения королевского коммиссара по казацкому вопросу и все старания коронного гетмана по вопросу татарскому. В то время, когда павлюковцы геройствовали под ханским бунчуком в Буджаках, менее доблестные товарищи их воспользовались отсутствием боевого народа из Крыма, и сделали опустошительный набег на очаковские улусы. Ханский поход увенчался было успехом. Буджацкая Орда была разбита, разогнана, ограблена, и покорившиеся уймаки нашлись вынужденными переселиться в Крым. Но вести о казацком набеге на очаковские кочевья заставили Инает-Гирея поспешить возвращением в свой крымский Юрт, а в его отсутствие покорившиеся ему буджацкие мурзы взбунтовались, побили на переправах султанов, как титуловались ханские принцы, и вернули свою Орду с её стадами на Буджаки.

Таким образом крымский хан из друга снова сделался врагом Польши, а вредоносная буджацкая Орда угнездилась за Днестром по-прежнему. Между тем турки, зная, что казаки помогали хану опустошать султанские владения, считали себя вправе разорвать с Польшею мир, а наши добычники, ходившие в Буджаки, с соизволения короля и в очаковские степи вопреки его воле, подняли снова в Украине мятеж, который начал было утихать.

К прежним неудовольствиям казаков прибавилось теперь новое. В отсутствие Павлюка, казацкая старшина отправила на сейм просьбу об уплате задержанного за четыре года жалованья. При этом казаки просили, чтобы в казацкий реестр на вакантные места вписывали только тех, кого желает войско, чтобы войсковая армата содержалась на счет королевского скарба, а скарбовые рудокопии и селитренные заводы отпускали, сколько понадобится ей, железа и пороху. Вместе с тем казаки жаловались на королевских чиновников, которые не только выгоняют казаков из шляхетских имений, но не допускают их жить и в имениях королевских, так что множество казаков выселилось уже с женами и детьми к московскому Белгороду.

«Это потому (писали казаки), что нам не дозволяют иметь усадеб и жилищ в городах, не дозволяют торговать горелкою, пивом, медом; даже на свадьбы и крестины не позволяют нам курить и варить напитков. А тут еще паны старосты, поссорившись, наезжают один на другого, и в своих наездах бьют казаков. Между тем дворы, оставшиеся по смерти казаков, умерших на королевской службе, поступают в распоряжение панов старост и подстаростиев, которые грабят казацкое имущество, выгоняют казацких вдов, и даже престарелых, неспособных уже к службе стариков бранят, грабят и обижают».

То было время преследования старого митрополита молодым, убогого инока богатым паном в белом клобуке. Исаия Копинский, вытесненный из Михайловского и Мгарского монастырей, скитался уже, преогорченный и беспомощный, среди того народа, которому он отдал всю жизнь, и своими сетованиями будил недовольство сильными мира сего в сердцах не только обиженных ими, но и завистливых к ним людей.

Одновременно с ним странствовал берестовский игумен, Афанасий Филипович, на больших расстояниях между Варшавою, Москвой, Киевом и Литовскою Брестью. Этот инок, полупомешанный на нынешний взгляд, но вдохновенный свыше на тогдашний, видел небесные знамения, предвещавшие погибель унии, которой он приписывал все ссоры панов с панами, мещан с мещанами, жолнеров с жолнерами, и заподазривал в пристрастии к ней даже тех, которые, под предводительством Петра Могилы, отвоевали у униатов несколько церквей и монастырей.

И теми же самыми дорогами скиталось без пристанища по всей Малороссии множество низшего духовенства, «удеспектованного», как выразился Филипович, новым митрополитом, и за кусок хлеба платило самыми возмутительными слухами об утеснении православия. Умы неученых, но тем еще больше приверженных к старым порядкам попов, монахов и набожных мирян были раздражены переворотом в церковной иерархии, который нам представляют продолжением деятельности Борецкого и его афонской школы. Православная шляхта не называла Петра Могилу митрополитом до самой смерти Копинского; а между тем о нем повторялись везде такие рассказы: что он брал приступом православные монастыри, точно иноверец; что, выхлопотав себе привилегию на монастырь и вломившись в него с пушками, как в неприятельскую крепость, допытывался у монахов денег побоями; что престарелых и слепых игуменов, после побоев, клал живыми в гроба, и позволял себе над непокорными его веленьям чернецами такую тиранию, какую когда-либо видывали в монастырях. Один из православных панов, спасавшийся от Хмельнитчины в Печерском монастыре, вписал в свой дневник местное предание, что слуги Петра Могилы схватили в Михайловском монастыре самого Копинского и, перекинув, точно какой мешок, через коня, привезли в Печерский монастырь.

Больше из ненависти к иноплеменному владыке, господствовавшему открытою силою, нежели на основании точных известий, попы и чернецы шумели по всей Малороссии, что Могила идет путем Рогозы, Терлецкого, Потея, а полубезумный от огорчений, дряхлости и нищеты Копинский писал к разлученной с ним братии Мгарского монастыря, — будто бы польский король с панами своей рады и арцыбискупами постановил на сейме уничтожить православную веру в Польской и Литовской земле, обратить православные церкви в римские костелы, упразднить монастыри и вывести русские книги; будто бы Петр Могила отпал от христианской веры и благословлен от римского папы в патриархи; причем будто бы Могила дал польским панам и арцыбискупам клятву сохранять один вид христианской веры, а между тем христианскую веру своим учением попрать и всю службу церковную вместе с римскою верою уставить по наказу римского папы.

Казалось бы, казакам, столь тесно связанным, судя по некоторым их демонстрациям, с церковью, следовало бы, при сем удобном случае, упомянуть об опасности, грозившей православию. Но они, во всю войну 1637 и 1638 годов, ни в просьбах на сейм, ни в жалобах, подаваемых королю и коронному гетману, ни даже в сношениях с частными лицами, не обозначили черты, которою обыкновенно характеризуют у нас казацкие бунты. Между тем это была первая казако-шляхетская усобица, о которой дошла до нас, игрою случая, весьма обильная переписка не только казаков с их противниками, но также и людей, посторонних казацким интересам, однакож интересовавшихся вопросами церкви и экономическим бытом польско-русского общества в Малороссии.