Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст

всероссийской Системы[399]. Во время нашего с ним интервью Сергей согласился с тем, как Красноштан оценил ситуацию тех лет, хотя явно старался найти слова помягче:

Когда мне было восемнадцать, я стал ходить на Тверскую, где памятник Пушкину и кафе «Аромат». Я жил на Арбате, мне было очень близко и удобно, я приходил туда. Было разделение: люди, которые собирались у памятника Пушкину, были любители выпить, портвейн и прочее. Несмотря на какие-то интеллектуальные вещи, люди любили выпить. Те хиппи, которые собирались в кафе «Аромат», они были более стильные. Они были художниками, поэтами. Но они предпочитали наркотики, траву — то есть такая психоделическая культура[400].

Сам Москалев собирался найти для себя третий вариант хипповства: без алкоголя и наркотиков, но с вегетарианством, йогой, медитацией, восточной религией и, наконец, суфизмом.

Москалев был выходцем из типичной для московских хиппи среды: его дедушка и бабушка приехали в Москву по линии первого партийного призыва в середине 1920‐х. Впоследствии они были репрессированы, о них в семье предпочитали не вспоминать. Все, что от них осталось, — это хорошая квартира в центре Москвы и тяга к знаниям и лучшей жизни, передававшиеся из поколения в поколение. Поэтому для Сергея было важно думать о себе как об интеллектуале, опираясь на определенные маркеры, которые приближали его к высокой культуре шестидесятых: «У меня были друзья, которые читали Булгакова, „Мастера и Маргариту“, доставали журналы, читали иностранную литературу — Кафку например. То есть, понимаете, всегда в нашей советской культуре существовал очень тонкий интеллектуальный слой, переводились книги, Альбера Камю, экзистенциалистов французских и так далее»[401]. Так что неудивительно, что юный Москалев выбрал Вавилон, а не Пушку. Сергей искал более богемное, более безупречное движение. Свою, новую Систему он называл «движением недвижистов». (Юра Доктор придумал другой термин — «надвижисты», который появился из отрывка хипповской прозы и звучал приблизительно так: «Мы двинемся на центр, из „Аромата“ на улицу Горького, своей культурой. Надвинемся своей культурой и будем зваться „надвижистами“»[402]. Но ни первый, ни второй термин надолго не прижились.) В итоге данное Солнцем название — «Система» — победило, и хотя новое поколение хиппи какое-то время говорило о себе как о «Второй Системе», вскоре порядковый номер был отброшен — как была Система, так и осталась. Москалев был прирожденным и непревзойденным организатором, который быстро переосмыслил и перестроил сообщество не только московских хиппи, но и всесоюзное. Отметим, что в интервью он всегда уважительно отзывался о Солнце, возможно, потому, что в его представлении хиппи были объединены общинной жизнью (он организовал в подмосковной деревне коммуну, которая просуществовала дольше, чем большинство других), и потому, что он осознавал определенную степень духовного родства с первым лидером Системы.

Ил. 24. Геннадий Зайцев, 1977 год. Фото из архива Г. Зайцева (Музей Венде, Лос-Анджелес)

Одновременно с вхождением Москалева в мир советских хиппи в других городах тоже прошла смена поколений. В Ленинграде приобрел известность Геннадий Зайцев — младший брат Игоря Зайцева, стиляги и любителя джаза, и Владимира Зайцева, одного из ранних ленинградских битломанов. Как и Москалев выросший в семье врачей, Гена тоже считал себя интеллигенцией. Как многие ленинградцы, он гордился своими петербургскими корнями, насчитывающими четыре поколения[403]. И так же, как у Москалева, в его семье были репрессированные — его дедушка с отцовской стороны был раскулачен и сослан, но дома о прошлом не говорили. Тем не менее молодой Гена рано стал бунтовать против официальных норм. По его словам, в возрасте 14 лет он вдруг осознал: советская жизнь не для него. Его вдохновляла головокружительная смесь из Высоцкого, «Битлз» и репортажей из революционного Парижа 1968 года, но при этом никаких определенных политических взглядов у него еще не было. Приблизительно с 1974 года Гена стал связующим звеном между ленинградской Системой и рок-сценой, которая в Ленинграде представляла собой достаточно обширное, но тесно спаянное сообщество музыкантов, андеграундных писателей, художников-нонконформистов, диссидентов и позднее панков и глэм-рокеров, а также всех остальных, кто любил собираться в кафе «Сайгон»[404].

Миша Бомбин из Риги был третьим крупным организатором Второй Системы. В отличие от Москалева и Зайцева, он не был новичком — родившийся в 1951 году, он хипповал еще с конца 1960‐х и был скорее ровесником хиппи первой волны. Его родители были убежденными коммунистами, несмотря на непростую судьбу: отец, карел по национальности, во время войны попал к фашистам в плен, был послан на работы в Финляндию, а после возвращения в СССР его исключили из партии и отправили в штрафной батальон на фронт. После ранения он вернулся домой в Ленинград и обнаружил, что его место занято другим человеком, поскольку официально он числился пропавшим без вести. Он переехал в Латвию, долго и мучительно добивался восстановления в партии, но веру в советскую систему не потерял и с большой неприязнью наблюдал, как его сын становится нонконформистом. Мать Бомбина родилась в русской семье, давно поселившейся в Латвии, в юности принадлежала к независимой студенческой корпорации, в советское время тайно ходила в церковь. Поначалу она враждебно относилась к хиппи, но потом приняла увлечение сына, решив, что это такой особый путь к христианству. Интересно, что семейная история Бомбина очень похожа на историю другого хипповского лидера: таллинец Сассь Дормидонтов тоже был из русской семьи, давно осевшей в Эстонии. Мне кажется не случайным, что советские молодые люди с очень сложным, иногда даже политически конфликтным наследием решительно приняли транснациональную, трансгосударственную идею Системы. Сам Бомбин знал о непростой истории своей семьи. Сочетание отцовской искренней приверженности коммунизму и духовной силы веры матери подготовили его к хиппи, в которых он видел «попытку возвращения к корням раннего христианства»[405].

Ил. 25. Михаил Бомбин, конец 1970‐х или начало 1980‐х. Фото из архива Г. Зайцева (Музей Венде, Лос-Анджелес)

Бомбин впервые услышал о существовании рок-музыки и хиппи в школе. И вскоре уже его собственная хипповская компания тусила в Межапарке (Mežaparks), на «Кольце» — в конце трамвайной линии, где рельсы делают большую петлю. Местные русскоговорящие дети из семей военнослужащих, интересующиеся хипповством и алкоголем, сидели на перилах у круга. Они знали, что в