Мое время - Татьяна Янушевич

И если мерить "в земных шарах", как это принято в случае огромности, то вытянув мои письма по строчкам, можно было бы намотать виток к витку патефонный диск диаметром с экватор...

и сослушать с него, как мы любим теперь сказать "ретро", то есть щедрую, ни на что не смотря, молодость свою...

сослушлать мелодию дальних дорог, на манер азиатской песни:

... вот плывем мы по реке-е

по реке по Ангаре-е...

например, или - по Енисе-е-ю...

по Оби, по Иртышу, по Томи...

и на Байкале мы тоже работали.

Лето за летом, день за днем, я начинала петь с восхождением Солнца и следовала потом за ним, освещая верхушки деревьев, крыши деревенских домов или наши брезентовые палатки, высвечивая каждый куст или лист подорожника, какую-нибудь там букашку,... или пуская блики

... па-ан-га-ре, па-анга-ре...

"Лопушиное царство", - посмеивался Кузьма над мо-ими письмами.

Как мне было в нем хорошо!

А восторг всегда рождает игру.

Да хоть в индейцев, например.

Но не могла же я признаться в том окружающим взрослым людям. Разве что закладывала за ухо оброненное птичье перо, а бесшумно вообще хожу с детства, вкрадываясь в ритм высокой травы...

И я пела бесконечные письма:

"... Под сосной дом, под небом.

Ружье вдоль тела, в ступнях - дорога.

Цивилизация мне - резервацией.

Полина, ау-у!

Послушай: леса в бубен бьют, солнце - бубенчиками.

На плечах моих сухое касание перьев,

Ноздри дымятся ветром, свитым из запахов лесных...

Край глухой, таежный, Ангарой режется, блики по воде - полосовые прозрачные, как острие лезвия, скалы отваливаются упруго, кровь на отвале сочится, - скалы красные..."

И Кузьма мне в ответ: "тоже хочу ружье вдоль тела", - пишет свое "Гори письмо любви".

А если хорошо сейчас,

вот сейчас, в каждый настоящий момент,

какое еще нужно счастье?! Полина!

И что может быть щедрее, бескорыстнее, чем любовь "с дальнего расстояния"?

Брожение игры столь заразительно...

Еще в детстве моем Батя посвятил меня в "рыцари Природы", и даже не тем, что обучал повадкам птиц и зверей, он обнаружил свою тайную игру: я видела прицепленный к его шапке пучок травы, знала его походку, разгадала священнодействия у костра...

И потом на наших студенческих охотах мы всегда играли в индейцев, широко пользуя язык Гайаваты,

"Под душистой тенью сосен,

На траве лесной опушки,

Старцы воины сидели

И, покуривая трубки,

Важно, молча любовались..."

(Замечательный Лонгфелло. Замечательный Бунин. Открыл нам голос лесов, песню Природы.)

И здесь, в экспедиции, не игра ли преобразила нас, собравшихся для работы взрослых людей: научных сотрудников, одрябших за зиму полевиков-операторов, прыщеватых студентов, затрепанных "вольноопределяющихся" (бывших зэков и бичей),...

Игра преобразила нас в сообщество лесных братьев, - туземцев? разбойников?

Красивые, все на подбор, в брезентовых робах, выбеленных дождями и солнцем, в этой не пачкающейся, как шкура здорового зверя, одежде, безразмерной и условной, из которой легко выскальзывают наши тела загорелые камешки - речные голыши.

Племя? Стая? Живущая по целомудренным законам При-роды.

Посмотри, как один за другим мы ныряем в кипящую реку, с берегов, со скалы, с палубы нашего теплохода летят червонные тела, - игровое, цирковое, восхитительное слово - "кураж".

Или уходят далеко в береговые луга наши фигурки - вешки в километровой связке проводов, там под горизонтом нехитрое это закапывание в ямки приборов кажется свершением обряда, таинством.

Или здесь на теплоходе мы собрались все вокруг сей-смостанции и замерли... Торжественный голос по рации:

- Внимание... Приготовиться... Контакт!

Там где-то за двести километров - Взрыв - кульминация нашей трехдневной работы. Из рук в руки передается мокрая фотолента: вот они! отражения из-под-земных глубин, - посмотри.

Посмотри, - наше судно скользит вдоль высоких таежных берегов, под красными скалами, выходит на широкий разлив картинный наш "белый пароход" в мареве музыкальных обрывков, в дурмане детской мечты, он в вечернем тумане будет посылать цепи круглых огней редким прибрежным поселкам...

Полина... я просыпаюсь утром, лицом в Солнце, медленно в рас-кач схожу по трапу, медленно, объем времени - в длину трапа, шириной - в зрение, чтобы принять землю, быть принятой ею,

на берег

в желтой лапчатке, одуванчиках, в огурцовом запахе осоки, в ивовых листьях длинных - детство мое каждолетнее.

Песчаный обрыв, мне снизу видно, по кромке его когтистые корни, и от них вздымаются, золотом шелушась, стволы сосен... По ним еще обычно карабкаются шишкинские медведи...

Деревни же устраиваются на пологом берегу, там поленовские дворы в белобрысой травяной зелени залиты солнцем, а к дальним лесам (темные, - в них скрывает свои драгоценности Васнецов),

к дальним лесам расстилаются минорные мотивы Левитана, может быть, стога, может, пестрые пятна коров, к закату они стянутся в стадо, спины сольются в сплошную линию - движущийся горизонт, поделенный на такты прямыми углами опущенных хвостов...

В общем какие-то "передвижники" вокруг.

Но по желанию можно украситься импрессионизмом: такие цветные туманы или, например, дожди, - за палаткой серо, по палатке, по натянутому брезенту капли яркие звучные - Сёра.

Наши лица, фигуры, движения вплетаются в пейзаж, и если убрать детали, слегка смазать, светом ослепив, то все это неизвестно когда и где происходит...

Мы идем по тайге, узкая тропа, впереди брезентовая спина, качается, скрывается, возникает, ветви скользят по плечам, ссыпают хвою, тянутся паутины, силуэт растворяется в бурой зелени...

и я не помню, за кем иду...

вернее, я помню другого,

всегда вижу, острые лопатки, мерный развалистый шаг,

высокая голова, как в ауре - в пении птиц...

где бы я ни шла, я всегда иду за Батей...

Или мы сидим у костра, он уже угасает, дробится углями, внезапные сполохи единят лица, тасуют, путают...

лица похожи.., ну конечно, я силилась вспомнить,

борода как у Эдьки, я всегда ему так подстригала,...

лица, глаза, силуэты моих давних друзей,

Полина, это ты так сидишь, подбородком уткнувшись в колени, огонек папиросы,...

голоса.., словно это Горбенко поет: "Вниз по Волге по реке...", да и сама я в общем хоре неслышно для других вывожу будто Фица...

уже не скорбные эти за старинностью песни про ямщиков и бродяг, про Байкал, про сибирскую тайгу и дальние дороги,

не горькие, но только интонации души, перекличка времен, хорал наш в сосновых трубах...

Игра огней, игра отражений, приближений, подобий, сходств... Будто все мои близкие - рядом, все живы, всегда со мной, и так мы, собранные в горсти, перейдем в память иных поколений,

песней, пейзажем, пульсацией солнца, текучей рекой...

неслышно вывожу:

"расписные, удалые, Стеньки Разина челны..."

Снова утро встает, Полина!

Что же еще счастье, Полина?

Если каждый день солнце встает!

Я совсем разыгралась:

пристраиваю себя на носу корабля, еще бы!

волны бьют меня в грудь,

время застыло в глазах,

и волна, и река - я, Обь? Енисей?

я впаду в океан, и границы мне нет...

рябью дроблюсь по воде, суетой легких лодок,

во взмахе весел - я,

в стройных пролетах моста, вставшего входом,

в мелькании поездов по мосту,

электрическим криком несусь - у-у-у...

(замечательные мы с Уитменом)

и возвращаюсь радугой в брызгах,

ложится венцом на чело,

за спиной встала мачта крестом...

поднимаю глаза...

Полина!

Высокий мертвый берег, лысая скала, в осыпях безнадежных, в колючей проволоке. По острию обрыва, там, наверху, - черные фигуры, птицы бескрылые...

Лагерь это, Полина.

Мы проплываем мимо в кромешной тишине...

Словно мелодия оборвалась...

36. Аккорд Аккордеоныч

Длинные тени мы обычно связываем с закатом, длинные - это вечерние тени, а про утренние - мы как бы забываем, возбужденные восходящим светом.

И в наших экспедициях с утра мы встаем еще равные все в слепящих лучах, без лишних деталей: бежим умываться на берег, приветствуя друг друга полотенцами; за общим столом хлебаем из одинаковых мисок; делаем вместе рабочие дела; .......

Но на излете дня наши индивидуальные черты проступают четче, детали занимают свои места, - их тонируют тени жизни, каждый похож на себя самого.

Я смотрю, и восторг сходства преобращается в интерес к различию, к разнообразию лиц,

отвожу внутренний взгляд от себя,

отступаю от соблазнительного этого кажущегося растворения в солнечном свете,

оседаю, конденсируюсь,

смотрю лица.

Конечно, он похож на Батю, особенно, когда иду за ним по лесу:

узкая спина с сутулыми лопатками (- упавшие крылья), белесый брезентовый пиджачок, качается фигура впереди меня, оставляя клочки папиросного дыма, тот цепляется за ветки в сизых световых раструбах...