Мое время - Татьяна Янушевич

Фа-воритка?

Ох, на целый приезд!

Много бродим по улицам, и я узнаю Москву в "лите-ратурной обработке". Ходим в Третьяковку, в Пушкинский.

- Мир - это храм, а не мастерская, - любит повторять Кузьма...

У Юры Злотникова смотрим картины, он приехал из Коктебеля. На его картинах ты уплываешь далеко в море, плещешься между скалами Карадага и длинным мысом Хамелеон, уходишь к горизонту, сам становишься морем и небом, растворяешься, и стихии растворяются друг в друге, и в тебе...

словно молитва...

- Ну, поговори, поговори, - подталкивает Кузьма, но я только реву от захлеста ощущений.

- Как ей показывать? Она же плачет,

однако Юра не столько смущен, сколько доволен.

Они ведут меня, Юра и Кузьма, на выставку молодых художников. Я легко узнаю "эпоху многозначительнос-ти", которую мы сами уже пережили в своих пробах на искусство. У таких картин обязательно глубокомысленное название, а на картине какой-нибудь "черный сим-вол", например, глухой забор от рамки до рамки, и среди зрителей стоит в воздухе: "во всем этом что-то есть...", на что и расчет.

Я говорю об этом, распаляюсь, молодой художник - мой сверстник, еще более зелено-заумный лезет на меня с кулаками, но, конечно, он хочет услышать Кузьму.

Кузьма становится на колено, целует мне руку:

- Я сказал.

Кузьма умеет провоцировать на разговор.

Он - мастер вопроса.

Он словно выскакивает перед тобой с трепещущей от нетерпения шпагой, а сам весь незащищен.

- Я с открытым забралом!

Об его вопрос как споткнешься.

У нас ведь в Сибири не принято расспрашивать, сохранился "каторжный этикет", - мало ли откуда человек взялся, может быть, он беглый...

Вопрос Кузьмы очень адресован,

поимянно-тебе, прямо в тебя,

но если верно услышать, то:

не Кто ты такой?, а Каков ты?

не Откуда?, но С чем пришел?

Как относишься ты к жизни, к событиям, к людям,

ко мне - Кузьме?

А доверие? А насколько отважен?

И есть ли за душой что?

Не экзаменуя при этом, но с предложением разговора, товарищества, полагая, что много есть, - так поделись!

Об его вопрос словно споткнешься на накатанном пути своего удобного поведения: здесь - вполне-светского, там - "образованного", складные мысли, утрамбованные слова, удачная шутка, пережитые впечатления, а об этом я вам так сразу сказать не могу, нужно еще подумать... (подготовиться, чтоб ваньку не свалять).

Застигнутая вопросом врасплох, я не смела отвернуть в сторону, да и не считала достойным, и после минутного паралича, отзывалась исповедальным прямо потоком, Господи, почему-то с удручающей серьезностью, в то время, как на зубах плясало тридцать три веселых ответа, разбитных, необязательных, воинствующих.

И такую еще тривиальную штуку я открыла под Кузьмовым натиском:

внутри себя ты богат до самоочарования, но начиная произносить вот так вслух, иной раз с усилием ловишь ускользающую последнюю мыслишку, и оказывается она вялой, неопределенной, да мыслишка была ли?

Я открыла всем известные вещи, что означает "содер-жание формы" и "форма содержания", но главное, поймала свою собственную "подлинность".

Для откровенности лишь - особого ума не надо.

И так получилось в этот приезд, что мне пришлось говорить очень много. Я оказалась вместе с Кузьмой в компании его друзей. Первое знакомство! Имена! Восторг!

Не сразу поняла, что у них там решался сложный жизненный вопрос. И вышла ссора.

Все хотели, чтобы Кузьма ушел.

Захлопнули за ним дверь.

Он не хотел, не мог уйти.

Мы сидели всю ночь на ступеньках в подъезде.

Под утро друзья стали расходиться по домам, спускались по лестнице, мимо нас, задевая лица полами пальто.

Никто не остановился.

Никто не оглянулся.

И я оказалась поддержкой. Мне пришлось много говорить. Потому что Кузьма плакал.

Конечно, они не знали тогда, что это их последняя встреча.

Мы едем в Москву большой компанией. Наконец, "мои" узнают Кузьму.

Но вышло криво. Вышло так, что жена одного из наших сделалась фавориткой.

И разговор, конечно, вышел кривой, хотя что-то даже и о Паскале: "доводы сердца" - "доводы разума",

прямо ничего не говорилось, но взыграли амбиции.

Сибиряки выставили вперед колья.

Кузьма наскакивал (сам, конечно, сам!) и растерзанный падал, наскакивал, ...

я прыгала рядом с ним и между всеми...

Потом я получу от Кузьмы письмо:

"Спасибо за попытку диалога".

Пожалуй, его "поцелуй пришелся выше головы" (по его же любимому выражению), но кое-чему я обучилась.

Диалог - это не просто отвага вопроса-ответа, не просто искренний обмен мнениями, но обязательно добросердечное мастерство.

Например, стоит допустить оплошность, ляпнуть, и увлеченно-убежденные, даже и "свои", ведь затопчут...

Кузьма же твой промах обернет в смех, да так, чтобы ты сам больше всех смеялся; иногда превратит в некую парадоксальную мысль, если почувствует, что ты её сумеешь отстоять;

но не пропустит:

- Я не снисходительный!

ибо по умолчанию ты останешься там, внизу, со своим конфузом, который будет мучительно жечь стыдом и может отгородить тебя от людей, как бы "свидетелей", хотя зла-то они не имели.

Я думаю, Кузьма похвалил меня в письме за то, что бросалась на выручку - ..."попытка диалога"...

И еще он вкладывал иногда в конверт листочки,

вырванные из записной книжки:

"...Пожалуй, у меня есть еще достоинство - я бесстрашен.

Это не значит, что я не боюсь.

Я очень дорожу репутацией.

Считаю это важным.

И, как ни смешно, - это страх и тревога

за жизнестойкость других людей.

К числу жизнестойкостей относятся равно

и смерть и цинический вывод..."

- Маркиз дает последний бал! - с этими словами Кузьма появился вдруг на пороге моего Н-ского дома. Вместе с ней, "женой нашего". Не получилось того общего праздника, как я мечтала, как звали мы с Фицей Кузьму в гости. Для всех!

Но мне пришлось почти все время быть рядом и все время решать "проблему такта". Только мне казалось, что следует уходить, тут же ударной нотой звучал предложенный мне вопрос, и разрасталась тема, беседа, дуэт...

Самая первая моя выучка - Кузьма не терпел фальши. Но здесь... он терпел все...

Это сейчас я думаю, а ведь ему не было еще и сорока лет...

Мы пели с ним дуэтом в Н-ске, потом я поехала в Москву в командировку, а он еще съездил в Шушенское к своему лагерному другу Ивану Краснову.

В Москве же, в доме Полины Георгиевны собрался весь гарем. И горестные их голоса слились в хор, в единый плач, - вдруг он останется с ней?..

И все томились ожиданием, и "мыли кости", и нарушены были запреты: каждая хотела - мне! мне! или хотя бы - не ей!

И вот он вернулся, вошел эдаким петухом в бойцовом оперении, расчихвостил в три дня весь наш курятник, мы еще поквохтали и расселись по своим шесткам.

И начался пир.

Хор так и остался хором, только теперь мы дружно орали Фицины песни, поглядывая друг на друга с легкой ненавистью, или Полина аккомпанировала нам на пианино, что умела: "Студенточку" или еще

"У-мер наш дя-дя не оста-вил-ни-че-го

Умер наш дядя не оставил ничего

А те-тя хо-хо-та-ла ког-да она уз-на-ла,

Что у-мер наш дя-дя не оста-вил-ни-че-го"

(я тогда еще не осознавала, что это мелодия Шопеновского похоронного марша).

А одна соловеюшка осмелела и спела

- La donna est mobile...

на мотив "сердце красавицы...", хорошим голосом.

31 марта 1968 года. Умер Кузьма.

Анатолий Иванович Бахтырев.

Многие узнали об этом только 1-го апреля.

Чуть не дожил до сорока лет.

"Магические числа". Но Кузьма не любил округлять.

В наш плач прорывается похоронный марш,

и я с ужасом угадываю слова:

"Умер наш дядя..."

Юра Злотников стоит ссутулившись, держит букетик фиалок...

Павел Юрьевич говорит над гробом:

- Христос ходил между нами...

.........

Позже я прочитаю о том, как Чарли Чаплин мечтал сыграть Христа:

"Мне он видится великолепным, зрелым, краснобородым мужчиной. Я бы сделал его реальным и человечным, олицетворяющим силу, могучий интеллект. Он был человеком, который хорошо ел, хорошо пил и любил компанию своих последователей. Его появления в любом собрании было достаточно, чтобы немедленно возникала атмосфера доброго юмора и счастья".

"Он не допел до ноты до-о-о..."

через несколько лет будем записывать мы на магнитофон слова другого поэта.

35. Пейзаж

Особенно много писем я писала Полине Георгиевне из экспедиций. Иногда по несколько штук в день. Была ли то гипертрофированная разговорчивость? Желание офор-мить свои впечатления словом? Может быть, письма в ту пору составляли мой жанр?

Тем более, что я знала, - вместе с Полиной их читает целая аудитория моих московских друзей.

Конечно, это был избыток любви (и к аудитории тоже), избыток силы, который и тосковать-то в разлуке не позволял, напротив, расстояние, может, даже необходимо было для молодецкого размаха...