Мое время - Татьяна Янушевич

- Ты же знаешь, как я отношусь к Фиц...джеральду?

или:

- Помнишь, рыжие подмышки Магдалины? - спросил Ламия Прокуратора Иудеи, Пилат потер рукой лоб, - Нет... Не помню...*

. . . . . . . . . . . .

Так вот, мы с Полиной на каком-то чердаке "на подходах к дому Кузьмы", лихорадочно курим, потому что накануне Кузьма убежал от нас, может быть, из-за ревности П.Г.; и меня среди ночи посылали его вернуть, но только я свистнула ему в окно, меня прихватили в милицию, - его окно выходит прямо к метро "Кировская"; и я уже "отбыла срок" в опасной близости от вытрезвителя; утром "мою личность" установили по моему же паспорту; и так далее...

И вот Полине теперь "все равно ведь нужно идти виниться"... в общем, всяческая бабья чешуя; но с тех раскаленных наших точек самого короткого страстного зрения мы принимаем очень важное решение.., - Полина идет к Кузьме, а я остаюсь ждать, если ее прогонят...

А в перерывах между моими нахлестами на Москву - поток писем Полине Георгиевне, "немножко с двойным дном", - мне не хочется писать Кузьме "через её голову", хотя все равно там читают вслух. И редкие письма прямо Кузьме.

И сплошной с ним внутренний разговор, который, казалось, будет длиться и длиться (и длится до сих пор, постепенно меняя акценты, - я ведь теперь старше его на десяток лет...)

Непрерывный диалог, как ковровый рисунок, да и вся моя жизнь того времени - в ритме прорастающих друг в друга Новосибирских и Московских дней,

и что там идет ярким узором - что теневым?

фиолетовое на красном - или - красное на фиолетовом?

где звук? где пауза?

казалось, орнамент готов тянуться бесконечно...

но оглянувшись назад,

как ни считай, - встреч оказалось всего семь...

но оглянувшись назад...

как тогда, в один весенний день, весь залитый солнцем,

я от входа в метро на Кировской оглядываюсь

на его окно, на дверь под окном,

он вышел до двери проводить меня

и остался стоять,

весь залитый солнцем, в белой рубахе,

щурится, хмыкает в усы, машет мне рукой...

и темный проем сзади - только фон,

и нестрашно впереди,

я кручу шапкой над головой,

почти в небе, прозрачном,

как бывает в полдень...

Что же наш "парный портрет" с Кузьмой?

Я рассмотрела его совсем недавно:

ко мне пришла жить двухмесячная "щёнка", исхудавшая, лысенькая еще, со змеиным хвостом и огромными ушами, Динка. Потом во дворе они подружились с молодым Гончаком, носились кругами, Динка заливчато верещала от восторга, она не поспевала, конечно, тогда Гончак хватал ее за поводок и сколько-то они бежали смешно и трогательно рядом, а иной раз Гончак схватывал ее всею пастью за башку и совал в сугроб, чтоб не визжала, может быть...

У меня в те поры, давно, как раз была шапка с щенячьими ушами...

34. Октава

Ut que-ant la-xis

Re-so-na-re fib-ris

Mi-ra ge-sto-rum

Fa-mu-li tu-o-rum

Sol-ve pol-lu-ti

La-bi-i re-a-rum

Sane-te Jo-han-nes*

Если оглянуться назад, то встреч с Кузьмой было всего семь...

Я как бы даже забыла, что так мало... - три с половиной года нашего знакомства остались как целая жизнь... и вдруг число "семь" поразило меня, словно мистическое число, - я вспомнила все до самого случайного звука...

"Ут-ро туман-ное, ут-ро се-до-е..." - тихонько мурчит приемник на кухне у Полины Георгиевны. А мы и не ложились еще. С вечера Кузьма привел меня сюда после выставки Лермонтова.

Тогда я еще крепко стою на ногах, мне палец в рот не клади, за мной стоят Н-ские кухни, просторные, хлебосольные, с бабушкиными пирогами, с чайным грибом в банке, с невытесненной еще кирпичной печкой, с недавно повзрослевшими нашими разговорами...

И вот я вхожу сюда, уже привыкая к типичности московских кухонь:

неугасающий зубчатый огонек вокруг газовой конфорки, от которого дни и ночи напролет вот уже более двадцати лет я буду прикуривать..; подоконник, заставленный склянками; груда посуды в раковине, я ее перемываю, перемываю, кто-то снова приходит, снова варим кофе, чашки, рюмочки, табуретки, скамеечки, теснимся, мостимся...;

на стене косенький "детектор" полушепотом:

"... Пер-ва-я встре-ча, послед-ня-я встре-ча"

или

"Прослушайте сводку погоды..."

Все на мгновение прислушиваются.

Потом эти кухни войдут в историю России как "кухни шестидесятых годов".

Сами мы - еще только студенты-шестидесятники. Мы бузим от избытка силы, от пижонства, от пьяной этой "шампанской пены свободы", потому и сохраняем инфантильность, не утоляющую жажду "просветления души".

Встреча со "старшими братьями" и "стариками" на этих кухнях для нас второе рождение. Их же встречи друг с другом состоялись в лагерях, откуда иные вернулись пророками и поэтами.

Из не-сидевших, но их ровесников, по кухням "разо-брались" ученые, неизвестные писатели и художники, и мы - начинающие диссиденты. На кухнях неугасимый уже рождается Разговор.

Разговор Кузьмы - это особенная тема.

Но воспроизвести его... как это сделать?

В передаче нарушаются интонации, акценты, игра.

Его каламбуры и афоризмы моментальны, легки, как жест.

Пушкин, Маяковский, Мандельштамм - его "разговор-ные поэты".

Речь Кузьмы сложно оркестрована - это и песня, и эпос, и рассказ, беседа, фехтование, танец,

это всегда диалог, полифония.

- Кузьма, я поняла, разговор - твой жанр!

- Мой жанр - жизнь, - хохочет Кузьма.

Смех его - "главный герой" разговора, хриплый, картавый, незащищенный в открытости своей смех, хохот, или почти немое "гы" - мычание доброты.

И главная тема его разговора - любовь. Это не сразу каждый из нас понимает, изощренных в собственных амбициях, но постепенно, высвобождаясь рядом с ним.

"Ре-ве-ла бу-ря, гром гре-ме-ел..."

- Привет Ермаку Тимофеичу! Что нам Сибирь скажет? - Кузьма слегка потешается над моей благополучной необузданностью и азиатской медлительностью, - я же теперь не вдруг брякну, что думаю, боюсь оказаться дураком, его вопросы остры;

или еще:

- Ну выходи, Ричард Львиное Сердце, а я против тебя со шваброй.*

Сейчас я понимаю, что меня очень даже нужно было пощипать.

А тогда - я в самой поре, когда как и многие, зараженные романтизмом, не могу расстаться с латунной скорлупой хрестоматийных эталонов: Дон Кихот, Робин Гуд, обобщенный Дюма, ...;

еще сверху временами - плащ драматизированного отщепенства: Байрон, Демон, вообще-Лермонтов, ...;

и поверх всего (наконец, мы дочитались): сапфиры символистов, аметисты - истов, жемчуга Гумилева...;

а внутри наша незрелость пузырится гипертрофированностью Цветаевой, превосходной степенью В. Маяковского, ...

На гениальность мы еще только претендуем, но сладостно растравляем себя совпадениями, все с теми же образами рыцарей-одиночек (не заботясь о том, что нас много таких в одной куче):

"...Одна из всех - за всех - противу всех!

Стою и шлю, закаменев от взлету

Свой громкий зов в небесные пустоты."

То, что для поэтов обернулось трагическим исходом, мы взращиваем в себе, как значительность.

В Кузьме я встретила взрослого человека. Он любил повторять, но как бы мимоходом, подсовывая тебе между слов:

- Человек - животное общественное.

и еще:

- Из современности не выпрыгнешь.

И я, освобождаясь от шелухи придуманных судьбосложений, начинала понимать суть "подобия своего" в соединении с миром, с людьми, со своим временем.

А главное, прорезалась готовность слышать,

... хотя Кузьма подсовывал мне между слов, как мою же собственную мысль.

Третий заезд в Москву вместе с Нинкой Фицей. Мы все еще "победительницы" и "разливай-океаницы", несмотря на её смирное:

"Ми-сяц на ниби, зориньки сяют...",

все еще слегка оглушенные собой.

Но я уже слышу, как Кузьма читает Маяковского.

Ловлю себя на том, что Маяковского (любимого с детства) знала плохо. На звук знала, на ритм, а суть во многом теряла, хотя бы потому, что не удосужилась выучить "историческую географию" Москвы, а также смысл событий, имен, биографий.

Довольно долго в моей жизни Маяковский стоял над угловым входом в наш провинциальный кинотеатр Героем и Праздником, в статике каменного шага... И образ его Непомерности заслонял для меня его же почти детскую ранимость, его человеческую (общечеловеческую я слышала, но человеческую -) мольбу о счастье.

(Кузьма: "Если бы меня спросили, что вам в жизни? я бы ответил счастье".)

Да, я услышала, как нужно читать Маяковского.

И вдруг поняла Меру.

При всей космичности, - меру отдачи в земном диапазоне:

"Я - Солнце" - экстремум щедрости, где лить свой естественный свет предложено каждому, всегда и везде, "до дней последних донца"... Я - это ты. Свети! Не лови отражений, в тени не теснись.

И второй экстремум - короткая подпись "Щен" под письмами. Адресованными и нам тоже...

Я приезжаю осенью, в отпуск на месяц.

Мы почти не расстаемся с Кузьмой.

Фа-воритка?

Ох, на целый приезд!

Много бродим по улицам, и я узнаю Москву в "лите-ратурной обработке". Ходим в Третьяковку, в Пушкинский.