Красная комната - Август Стриндберг

– Тогда нам ничто не может помешать, – ответил Лунделль и принес из чулана мольберт с почти готовым холстом. – Не угодно ли вам будет, господин коммерсант, немного посидеть, пока я кое-что дорисую?

– Охотно! Охотно! Пожалуйста!

Фальк уселся на стул, скрестил ноги, приняв позу государственного деятеля, и на лице его застыло презрительно-надменное выражение.

– Пожалуйста, говорите что-нибудь! – сказал Лунделль. – Конечно, ваше лицо и само по себе представляет значительный интерес, но чем больше изменений настроения отразится на нем, тем лучше.

Фальк ухмыльнулся, и его грубое лицо изобразило удовлетворение и самодовольство.

– Господин Лунделль, позвольте пригласить вас на обед на третий день Рождества!

– Благодарю…

– Вы увидите людей весьма заслуженных и, возможно, гораздо более достойных быть запечатленными на холсте, нежели я.

– Может, мне будет оказана честь написать их портреты?

– Разумеется, если я порекомендую вас.

– Неужели?

– Конечно!

– Сейчас я увидел на вашем лице какие-то новые черты. Пожалуйста, постарайтесь сохранить это выражение! Так! Великолепно! Боюсь, господин коммерсант, нам не управиться до самого вечера. Множество небольших черточек можно подметить только вот так, исподволь, во время работы. У вас очень интересное лицо.

– В таком случае мы с вами вместе где-нибудь пообедаем. И вообще нам надо почаще встречаться, тогда вы, господин Лунделль, будете иметь возможность лучше изучить мое лицо для второго портрета, который всегда пригодится. Должен вам сказать, что мало кто производил на меня такое приятное впечатление, как вы, господин Лунделль!..

– О, весьма вам признателен.

– К тому же я весьма проницателен и всегда умею отличить правду от лести.

– Я сразу это заметил, – бессовестно солгал Лунделль. – Моя профессия научила меня разбираться в людях.

– У вас наметанный глаз; не всякому дано меня понять. Моя жена, например…

– Этого и нельзя требовать от женщин.

– Нет, я говорю о другом… Господин Лунделль, можно предложить вам стакан хорошего портвейна?

– Спасибо, господин коммерсант, но мой принцип – ни в коем случае не пить во время работы…

– Вы совершенно правы. Я уважаю этот принцип – я всегда уважаю принципы, – тем более что это и мой принцип.

– Но когда я не работаю, то охотно пропускаю стаканчик.

– Как и я… совсем как я.

Часы пробили половину первого. Фальк вскочил с места.

– Извините, я должен ненадолго отлучиться по одному важному делу, но скоро вернусь.

– Пожалуйста, пожалуйста! Дела прежде всего!

Фальк оделся и вышел. Лунделль остался в конторе один.

Он закурил сигару и встал, пристально рассматривая портрет. Тот, кто наблюдал бы сейчас за его лицом, ни за что не догадался бы, о чем он думает, ибо он уже настолько постиг искусство жизни, что и одиночеству не доверял своих мыслей; да, он даже боялся разговаривать с самим собой.

Глава 24

О Швеции

Подали десерт. В бокалах искрилось шампанское, отражая сияние люстры в столовой Николауса Фалька, в его квартире неподалеку от набережной. Со всех сторон Арвид принимал дружеские рукопожатия, сопровождаемые комплиментами и поздравлениями, предостережениями и советами; всем хотелось хотя бы в какой-то мере разделить с ним его успех, ибо теперь это был несомненный успех.

– Асессор Фальк! Имею честь поздравить вас! – сказал председатель Коллегии чиновничьих окладов, кивнув ему через стол. – Вот это жанр, жанр, который я люблю и понимаю!

Фальк спокойно выслушал этот обидный для него комплимент.

– Почему вы пишете так меланхолически? – спросила юная красавица, которая сидела справа от поэта. – Можно подумать, что вы несчастливы в любви!

– Асессор Фальк! Разрешите выпить за ваше здоровье! – сказал сидевший слева редактор «Серого плаща», разглаживая свою длинную светлую бороду. – Почему вы не пишете для моей газеты?

– Боюсь, вы не опубликуете того, что я напишу, – ответил Фальк.

– Что же может нам помешать?

– Взгляды!

– Ах, взгляды! Ну, это еще не так страшно. И потом, это дело поправимое. К тому же у нас вообще нет никаких взглядов!

– Твое здоровье, Фальк! – закричал через стол уже совершенно ошалевший Лунделль. – Привет!

Леви и Боргу пришлось изо всех сил удерживать его, чтобы он не встал и не начал произносить речь.

Он впервые попал на званый вечер – изысканное общество и прекрасный стол несколько ошеломили его, но поскольку все гости уже были в довольно приподнятом настроении, он не привлекал к себе излишнего внимания.

Арвиду Фальку было тепло и уютно среди этих людей, которые снова приняли его в свое общество, не требуя взамен ни объяснений, ни повинной. Он испытывал чувство уверенности и покоя, сидя на этих старых стульях, которые были неотъемлемой частью дома, где прошло его детство; с грустью он узнал большой сервиз, который прежде ставили на стол только раз в году; однако здесь присутствовало так много новых людей, что мысли его все время рассеивались. Его нисколько не обманывало дружелюбие, написанное на их лицах; конечно, они не желали ему зла, но их благосклонность всецело зависела от конъюнктуры. Да и само празднество представлялось ему каким-то удивительным маскарадом. Что общего может быть у профессора Борга, ученого с большим именем, и у его необразованного брата? Наверное, они состоят в одном и том же акционерном обществе. А что делает здесь этот чванливый капитан Гилленборст? Пришел сюда поесть? Едва ли, хотя нередко людям приходится довольно далеко идти, чтобы поесть. А председатель? А адмирал? Очевидно, всех их связывают какие-то невидимые узы, крепкие и нерасторжимые.

Гости веселились вовсю, но смех звучал слишком резко и пронзительно. Каждый блистал остроумием, но оно было каким-то вымученным; Фальк вдруг почувствовал себя ужасно подавленным, и ему почудилось, что с портрета над роялем отец с негодованием смотрит на гостей.

Николаус Фальк сиял от удовольствия; он не видел и не слышал ничего неприятного, но избегал, насколько это было возможно, встречаться глазами с братом. Они еще не сказали друг другу ни слова, – следуя указанию Левина, Арвид пришел, только когда гости уже собрались.

Обед близился к концу. Николаус произнес речь о «силе духа и твердости воли», которые ведут человека к цели – «экономической независимости» и «высокому общественному положению». «Все это, вместе взятое, – сказал оратор, – развивает чувство собственного достоинства и придает характеру ту твердость, без которой мы не можем приносить ровно никакой пользы, не можем трудиться на благо человечества, что является, господа, нашей высшей целью, к достижению которой мы всегда стремимся! Я поднимаю тост за здоровье уважаемых гостей, которые оказали сегодня столь высокую честь моему дому, и надеюсь, что эта честь будет и впредь мне неоднократно оказана!»

В ответ капитан Гилленборст, уже немного захмелевший, произнес довольно длинную шутливую речь, которая при другом настроении и в другом доме неминуемо вызвала бы скандал.

Для начала он обрушился на торгашеский дух, захвативший все и вся, и шутливо заметил, что ему всегда доставало чувства собственного достоинства, хотя и весьма недоставало экономической независимости; не далее как сегодня утром ему пришлось столкнуться с одним весьма неприятным делом, и тем не менее у него хватило твердости характера явиться на этот обед; что же касается его общественного положения, то, как ему представляется, оно ничуть не хуже, чем у любого другого, и, по-видимому, все присутствующие придерживаются того же мнения, поскольку он имеет честь сидеть за этим столом у таких очаровательных хозяев!

Когда он закончил, все облегченно вздохнули, потому что «было такое чувство, словно над ними нависла грозовая туча», заметила юная красавица Арвиду Фальку, который высоко оценил это высказывание.

Атмосфера была настолько пропитана ложью и фальшью, что Арвид, подавленный и усталый, думал только о том, как бы поскорее убежать. Он видел, что эти люди, вне всякого сомнения честные и достойные уважения, были словно прикованы к невидимой цепи, которую время от времени в бессильной ярости пытались разгрызть; да, капитан Гилленборст относился к хозяину дома с неприкрытым, хотя и шутливым презрением. Он курил в гостиной сигару, принимал неприличные позы, делая вид, что не замечает присутствия дам. Он плевал на печной кафель, немилосердно ругал развешанные по стенам олеографии и весьма пренебрежительно высказывался о мебели красного дерева. Остальные гости вели себя с равнодушным достоинством, словно находились при исполнении служебных обязанностей.

Недовольный и удрученный, Арвид Фальк незаметно оделся и ушел. На улице его поджидал Олле Монтанус.

– А я думал, ты уже не придешь, – сказал Олле. – В окнах наверху все сверкает – красота!