Приговор на брудершафт - Геннадий Геннадьевич Сорокин

лицемерит, но сказать ничего не могу. Смерть моего отца вознесла Дерябина на вершину благополучия, так чего ему об этом сожалеть? Радоваться надо, а он, как выпьет, так слезы крокодиловы льет. До поступления в институт я молча сносила все его выходки. Понимала, что надо подстраховаться, проходной балл набрать. Как только поступила, так на зимних каникулах поехала в Чегдомын – разузнать на месте, как на самом деле погиб мой отец.

– У тебя появилось подозрение, что Алексей Михайлович Дерябин причастен к его гибели?

– Не знаю. Попробую объяснить. Корейскими рабочими на лесозаготовках руководил полковник трудовой армии КНДР. Он потерял значок с изображением Ким Ир Сена. Его вывезли в Корею и расстреляли за неуважение к вождю. Ты в курсе, что все корейцы за границей обязаны носить значок с президентом? Потеря такого значка – тяжкое преступление, практически измена Родине. Вместо полковника прислали генерала трудовой армии. Он повысил нормы выработки, стал укреплять дисциплину. Мой отец съездил, познакомился с генералом и сказал, что палку перегибать не надо, а то загонит рабочих, и некому будет лес валить. Генерал пообещал немного снизить ежедневную норму выработки, улучшить условия жизни рабочих, но слово свое не сдержал. Говорят, что из КНДР поступило указание – за потерю значка руководителем наказать всех трудармейцев как сопричастных к преступлению. Один мужик из местных по секрету сказал, что в сталинских лагерях условия жизни были лучше, чем у корейцев при новом генерале.

От непосильного труда производительность на лесозаготовках стала падать. В Министерстве лесного хозяйства дали указание руководству «Дальлеспрома» разобраться со сложившейся ситуацией и предложить пути выхода из нее. С инспекцией в Чегдомын должен был поехать Дерябин, так как он непосредственно курировал чегдомынские лесозаготовки. За день до отъезда Дерябин сказался больным и остался дома. Вместо него поехал отец. Когда он и корейский генерал шли мимо штабелей бревен, подпорка сломалась, и их накрыло покатившимся вниз кругляком. Из восьми человек, попавших под бревна, в живых остался один. Корейцы не дали нашим правоохранительным органам расследовать этот несчастный случай, сослались на какой-то международный договор. Они установили, что одна из подпорок была подпилена, арестовали подозреваемых и вывезли их в КНДР. Нам прислали официальное уведомление, что отец погиб в результате несчастного случая на производстве. Не могло же руководство крайкома признать, что на вверенной крайкому территории произошла самая настоящая диверсия! Спрашивается, куда наши спецслужбы смотрели?

– Ты у меня спрашиваешь? – не понял Воронов.

– При чем здесь ты? Я ни у кого не спрашиваю. Я вслух рассуждаю. Должны же быть агенты КГБ среди трудармейцев? Если их не контролировать, мало ли что им на ум взбредет? Сегодня они от своего генерала избавились, а завтра восстание против советской власти поднимут.

– Агентура среди трудармейцев наверняка была, но покойный генерал так всем мог надоесть, что в КГБ решили закрыть глаза на заговор против него.

– Они глаза закрыли, а я отца лишилась! – с неприязнью непонятно к кому сказала Нечаева. – Слушай дальше. Вместо погибшего генерала трудовой армии КНДР приехал новый, с которым Дерябин быстро нашел общий язык. По его требованию условия жизни трудармейцев улучшили: питание стало более калорийным, табачный паек увеличили в два раза, в магазинах разрешили отовариваться спиртным. Производительность труда выросла, Дерябина утвердили начальником «Дальлеспрома». Слишком много случайностей, ты не находишь?

– Пока нет. Если факты говорят, что хотели убрать корейского генерала, то гибель твоего отца – случайность. Он оказался не в то время, не в том месте.

– Тогда почему Дерябина мучила совесть? Он что-то знал о планируемом покушении, но отца не предупредил. Доказательств у меня никаких нет, но чует мое сердце: приложил он руку к гибели папочки и занял его место, а Катя, соответственно, заняла мое.

– Странная у тебя логика. Алексей Дерябин едва в тюрьму не угодил за махинации с поставками леса в Среднюю Азию. Почему ты думаешь, что твой отец решился бы на такое?

– Куда бы он делся! Все в стране ловчат, мухлюют, а он что, исключение? Какое главное слово ты усвоил к окончанию средней школы? Блат! Возможность достать то, чего нет в продаже. Мой отец блатом пользовался на всю катушку, так что он не был святым бессребреником. Сменился бы корейский генерал, и он бы начал лес гнать куда надо.

– В тебе говорит обида, помноженная на зависть.

– Ты не можешь представить, какое это мучение – каждый день видеть, как другой человек живет твоей жизнью! Я поклялась, что как только поступлю в институт, сразу уйду от них. О мести я тогда еще серьезно не задумывалась.

– Никуда бы ты от них не ушла. У тебя что, в институте благосостояние бы увеличилось?

– Может быть, ты и прав! Я бы, наверное, еще какое-то время поддерживала с ними отношения, но Катя все перечеркнула. Я познакомилась с парнем из нашего института, имела неосторожность представить его Кате. Она из чувства собственничества отбила его у меня. Вскружила голову ресторанами и любовью на съемных квартирах, а потом бросила. Это было в январе 1979 года. Тогда я в первый раз стала серьезно задумываться о восстановлении справедливости. Если Кате – все, а мне – ничего, то, может быть, сделать так, что и у нее, и у меня ничего не будет? Мне падать невысоко, на одну ступеньку, а вот ей до дна лететь и лететь. Когда появился Долматов, я почувствовала, что час мести близок, а когда увидела, как перед ним крутится младшая Дерябина, то решила подставить их при первой же возможности.

– Когда старшая сестра поняла, что история с изнасилованием – это ловушка для нее, для Кати?

– Довольно быстро. Пару дней она пребывала в шоковом состоянии, не могла понять, что происходит и почему я вызвала милицию. Потом она разговорила сестру, и та во всем призналась. Катя – умная девушка. Она догадалась, что участковый – мой сообщник и консультант.

Не прошло и недели после ареста Долматова, как у нас состоялся откровенный разговор. Вначале она кричала на меня, обвиняла во всех смертных грехах, утверждала, что если бы не помощь ее семьи, то я бы в ПТУ училась и слаще залежалого пряника ничего бы не видела, потом успокоилась, дала мне высказаться. Тут-то я ей все припомнила: и джинсы, и куртку, и парня, которого она у меня отбила просто так, из вредности, чтобы я не забывала, кто она, а кто я. Катя всплакнула от обиды. Мне ее стало жалко, но отступать было поздно, надо было доводить начатое до конца.

На следствии я подсказала Буглееву, что Долматова и Катю надо привлечь за совершение развратных действий в отношении Лены. Он ухватился за эту идею, но приехала мать Кати, и все замяли. Потом я написала анонимку в партийную организацию «Дальлеспрома» и в промышленный отдел крайкома партии. Остальное ты, наверное, знаешь… Отец Кати чудом усидел на своем месте, но авторитет в партийных кругах потерял. Старшая дочь лишилась материальной поддержки родителей. К концу учебы в институте была вынуждена подрабатывать, чтобы свести концы с концами. Былой лоск с нее слетел, осталась нервная, неуверенная в себе девушка. Пожалуй, все.

– Знал бы Долматов, что он за порванную курточку сидел! Вот бы у него челюсть выпала.

– Не утрируй, не в куртке дело. Катя жила моей жизнью и не просто наслаждалась ею, а упивалась, в облаках летала. Ей все было дозволено, все двери