Бледный гость - Филип Гуден

– Так ваша матушка… была младшей из сестер? – предположил я.

– Средней. Тетушка Ноувелз старшая, леди Элкомб – младшая.

– Вы рассказывали, что помните матушку?

– Да, очень ясно, хотя она умерла много лет назад. Родители были очень привязаны друг к другу и ко мне, я не чувствовала себя брошенной, как порой случается с детьми.

Адам Филдинг сказал о матери Кэйт: «Мы были очень счастливы». Как всегда, когда разговор заходил об отце Кэйт, лицо ее смягчилось, и я подумал, какой необычайно счастливой была эта семья и оставалась таковой.

Затем я заметил еще один знакомый силуэт, приближающийся к нам со стороны дома, будто он по волшебству появился здесь, ведь о нем говорили и его упоминали. Это был мировой судья. Я всего лишь несколько дней назад попрощался с ним, и он даже намеком не выдал своего намерения отправиться в Лондон вместе с дочерью. Но, с другой стороны, одернул я себя, с чего бы ему предупреждать меня об этом? Увидев нас на скамье, он повернул в нашу сторону.

– Что ж, Ник, рад снова вас видеть, – сказал он, тепло пожимая мне руку.

– Я тоже рад видеть вас, сэр.

– Мне только что стало известно, что Генри Аскрей вернулся в Инстед-хаус, – сказал судья. – Все обвинения с него сняты.

– Значит, справедливость восторжествовала, – отозвался я.

– Похоже на то, – вымолвил Филдинг, задумчиво пощипывая бородку и глядя на меня оценивающе.

– И все тайны раскрыты.

На это судья ничего не ответил, продолжая испытующе меня разглядывать.

– Кутберт приехал? – спросила Кэйт.

– Да, – кивнул ее отец. – Он и принес хорошие известия. Он сейчас разговаривает с тетушкой.

Кажется, этот дом превращался в место сбора членов семьи Филдинг и Аскрей. Я почувствовал себя немного не к месту, и в голове у меня зароились другие мысли. Так что я решил уйти, и в тот же самый момент Кэйт, улыбнувшись, поднялась со скамьи. Я понял, она собирается пойти поздороваться с кузеном. Снова мы обменялись поцелуями – большего под холодным серым взглядом Филдинга мы позволить себе не могли, – и теперь уже я задержал ее ладонь в своей чуть дольше, чем позволяли приличия.

Отцу Кэйт пояснила:

– Завтра мы собираемся в театр, посмотреть на мастера Ревилла и его друзей. Как называется эта пьеса, Николас?

– «Любовь зла».

– Да, «Любовь зла», – кивнула Кэйт.

– В «Глобусе», – напомнил я ей вслед. – Завтра днем.

После ее ухода мы с судьей немного помолчали. Ветерок покачивал верхушки садовых деревьев. На северо-западе собирались облака.

Наконец Филдинг сказал:

– Вы возвращаетесь назад, в Лондон?

– Да, как раз сейчас собирался уходить.

– Вы не будете возражать, если я составлю вам компанию?

– Буду только рад.

Молча мы вышли из сада. Вдалеке виднелась городская стена, а за нею коптящие трубы и макушки церквей, сверкающие в лучах утреннего солнца. Дорога была относительно сухой, время от времени телеги с грохотом проезжали мимо, и тогда мы отступали в придорожную траву, чтобы пропустить их.

Ни один из нас до сих пор не вымолвил и слова, но я чувствовал, что Филдинг ждет, когда я прерву молчание.

Я набрал в легкие воздуха и сказал:

– Скажите, это я должен был найти тот документ в норе Робина? Эту последнюю «исповедь» Мэри. Или вы сами собирались отыскать его? То есть сделать вид, что занимаетесь поисками.

Судья был слишком прозорлив, чтобы притворяться, будто не понимает, о чем я веду речь. Но единственным признаком того, что ему неловко, были его старательные попытки избежать моего взгляда, пока мы шли бок о бок по дороге.

– Это просто случайность, что вы нашли бумаги так скоро, я ведь положил их в убежище Робина тем же днем, – сказал он тихо. – И не представлял, что, когда вы ушли за Освальдом, он приведет вас в лес или что вы вновь окажетесь в логове лесного дикаря. Отвечая на ваш вопрос, Николас, скажу – нет, я не собирался возложить поиски бумаг на ваши плечи, хотя уже составлял план действий. Скорее всего, я бы обратился к вам за помощью, попросил бы в последний раз побывать в жилище Робина, так что все равно бы документ нашли вы. Или же я сам бы проделал всю работу. Однако вы справились в одиночку, без всяких подсказок. Хотя и немного раньше, чем я предполагал.

– Поэтому вы поспешили собрать нас всех у леди Элкомб. Поскольку бумаги были обнаружены, вы не желали тянуть время и сразу же использовали их по назначению.

– Все верно. Единственным моим желанием было помочь несчастному Генри Аскрею избежать судебного разбирательства. Ведь за ним незамедлительно последовала бы казнь.

– Да, невиновных вешали и будут вешать. Ничего с этим не поделать. – Я нарочно говорил жестко.

– Но я мировой судья, – отозвался Филдинг, как-то просто и грустно. – Я… если бы я мог, я сделал бы все, чтобы это предотвратить.

– В таком случае вам пришлось бы признаться, что это вы совершили убийство, – отрезал я.

– Да, наверное, но ведь это не было настоящим убийством.

– По-моему, это должны решать присяжные.

– Верно, Николас. Я заслуживаю вашего сурового отношения. Действительно, все решают присяжные.

– Тогда почему вы говорите, что это не было убийством?

– Гибель лорда Элкомба – следствие несчастного случая. Хотя смерть, произошедшая чуть ранее, вечером, была не просто смертью. Как раз она и являлась убийством, настолько подлым, насколько можно представить. Я говорю о несчастном Генри Аскрее, первенце, слабоумном наследнике, белой фигуре в саду.

Впервые голос Филдинга сменил мягкую, полную сожаления интонацию на мучительную и яростную.

– Ночная встреча между Элкомбом и его старшим сыном действительно состоялась. Хотя покойный мальчик вряд ли имел понятие о ходе времени, свиданиях и помолвках. Скорее всего, дождавшись ночи, он выбрался из своего убежища в лесу, чтобы взглянуть на величественный Инстед-хаус. Возможно, у него возникли смутные подозрения, что это и есть то место, где он родился, хотя, как мы слышали, кормилица увезла его с собой, когда он был совсем маленьким.

– Согласно ее «исповеди», – заметил я, – которую. написали вы.

– Я написал лишь правду, по крайней мере то, что было на нее похоже, – возразил Филдинг. – О Мэри я знал совсем немного, надо было разузнать больше. Остальное домыслил сам.

– Используя логику и воображение.

– Именно так. По большому счету я не лгал.

– Даже не прибегая ко лжи, можно ввести в заблуждение.

– Suppresno veri,[25] – проговорил Филдинг, – верно, именно скрывая правду, а не заведомо распространяя ложь, мы и вводим других в заблуждение. Не стану добавлять себе грехов, кривя перед вами душой. Однако Мэри действительно уехала из Инстед-хауса с крошкой Аскреем и своим старшим сыном. Последний вернулся и с тех пор известен как Робин. Генри же оставался с кормилицей, пока она не умерла. А после тоже отправился в место, где был рожден.

– А это правда, что она жила и умерла как благочестивая горожанка?

– Здесь я могу заручиться словом человека, который знал эту женщину и историю ее жизни. Он был проповедником в Чешире.

– Ах да, слово человека Божьего. Что ж, против такого свидетельства не поспоришь, – кивнул я, подумав об отце Брауне. Он приехал с севера и был знаком с Филдингом.

– Поэтому, заверяю вас, – добавил торопливо судья, – написал я лишь то, что было правдой, даже если это и значило ввести в заблуждение.

– Вы сделали то, чего не могла Мэри. Она ведь не умела писать.

– Только свое имя и самые простые слова.

– Но даже этого женщина не была в состоянии написать верно, – добавил я, – то, что я принял за «помиловать», на самом деле было ее прозвище – Веселушка.[26]

– Генри принес эти бумаги с собой и отдал Робину на сохранение. Должно быть, между ними были теплые взаимоотношения, а не враждебные. Эти листы – все, что осталось у Генри от женщины, бывшей ему матерью. Но они не имели какой-либо ценности, необходимы были другие. Подделать почерк ничего не стоило, но очень сложно полностью замести следы, и рука волей-неволей тебя выдаст.

– Дело не только в этом, не так ли, – сказал я. – Вы ведь не дали кому-либо возможность взглянуть на «исповедь», и когда я принес вам бумаги тем вечером, вы очень быстро забрали их у меня из рук, и никто более не был к ним допущен. Но, как я говорю, суть дела не только в этом. Кажется весьма странным, чтобы женщина, в поместье слывшая обычной потаскухой, рот которой ни на минуту не закрывался, была способна написать историю своей жизни. Я еще могу поверить в ее раскаяние и обращение в богобоязненную прихожанку. Но я не могу представить себе того, чтобы она вдруг научилась читать и писать. По меньшей мере что-нибудь еще, кроме своего прозвища. «Веселушка». Зачем ей было учиться писать?

– Я тоже видел, что случилось той ночью, – сказал судья. – По крайней мере часть картины, как и вы, правда более ясную. Сон не шел ко мне, я бродил вокруг дома. Элкомб и Освальд знали, что несчастный слабоумный обычно выходит ночью посмотреть на залитое луной великолепие особняка. Элкомб принял решение раз и навсегда покончить с этой ничего не ведающей угрозой его поместью. Один из них – или оба – напали на Генри, повалили на землю и задушили. Кое-что из этого мы с вами видели.